Но это лишь разминка для пальцев.
Всепоглощающая мечта Ле Корбюзье — спроектировать и построить «Новый город», соразмерный запросам и грандиозному потенциалу индустриальной эпохи.
Его трагическое невезение в том, что, когда эта идея приходит ему в голову, такой город уже существует — это Манхэттен.
Задача Ле Корбюзье очевидна: прежде чем разродиться проектом, который он носит под сердцем, он должен доказать, что ничего подобного пока не было. Чтобы обеспечить право первородства своему детищу, он должен дискредитировать Нью-Йорк, загасив волшебную искру его современности.
С 1920 года он сражается одновременно на двух фронтах: разворачивает продуманную кампанию по осмеянию и развенчанию американского небоскреба и его естественной среды обитания — Манхэттена, а параллельно с этим проектирует антинебоскреб и анти-Манхэттен.
Для Корбюзье нью-йоркские небоскребы — это «детская игра»11, «архитектурный курьез… представьте себе человека, у которого странно меняется тело; туловище остается нормальным, а ноги удлиняются в десять или двадцать раз…»12 Небоскребы — нелепые «подростки индустриальной эпохи», «с которыми обошлись бездумно, следуя прискорбно романтичному постановлению городского правительства»13 — Закону о зонировании 1916 года.
Они представляют не вторую (истинную) индустриальную эпоху, но «неразбериху, младенческий рост, первую взрывную стадию нового Средневековья…»14.
Они незрелы и пока еще не современны.
Одну лишь жалость испытывает Ле Корбюзье к обитателям этого гротескного скопления архитектурных калек. «В эпоху скоростей небоскреб обратил город в камень. Небоскреб восстановил в правах пешехода, и только его одного… С тревогой движется пешеход под сенью небоскреба — словно вошь у подножия башни. Вошь взбирается на башню; в башне, задавленной другими башнями, царит ночь: печаль, уныние… Но на верхушках тех небоскребов, что выше всех остальных, вошь начинает сиять. Она видит океан и корабли; она вознесена над прочими вшами…»
Радостное возбуждение вшей, возникающее не от видов природы, но от встречи с глазу на глаз с другими небоскребами, для Ле Корбюзье совершенно непостижимо, ведь «там наверху эти странные высотки обычно увенчаны какими-то классицистического вида штуковинами.
Вошь польщена. Вошь любит такое.
Вошь одобряет затраты на украшение пробки ее небоскреба…»15.
Кампания Ле Корбюзье по развенчанию небоскреба стала возможной только благодаря тому, что сам стратег никогда не видал объекта своей агрессии (и тщательно оберегал свое неведение на протяжении всего наступления) и что его европейская аудитория тоже никак не могла проверить справедливость его обвинений.
Если фоторобот предполагаемого преступника, составленный полицией из фотофрагментов на основе более или менее точных описаний потерпевших, — это параноидально-критический продукт par excellence, то и портрет Нью-Йорка, составленный Ле Корбюзье, — это фоторобот: чисто спекулятивный коллаж из его «преступных» урбанистических черт.
Книга за книгой он иллюстрирует виновность Манхэттена сериями торопливо собранных зернистых картинок — сфабрикованных фотографий подозреваемого, — не имеющих абсолютно никакого сходства с предполагаемым врагом.
Ле Корбюзье — детектив-параноик, изобретающий жертв (вшей), фальсифицирующий портрет преступника и избегающий места преступления.