Погруженной в природу, служит тем идеальным мерилом, посредством которого оцениваются другие виды сооружений. Городской дом, например, неизбежно стеснен окружающими зданиями и притом неизбежно должен сохранять «большую важность». Но наряду с такой «важностью» и «достоинством» он все-таки должен, «насколько то позволяют теснота места и количество света», вобрать в себя всю «прелесть и приятность виллы». Внутренние покои городского дома не уступят в веселости покоям пригородных домов, хотя во внешних своих частях городской дом и будет более строгим, «дабы не казалось, что он забывает о важности ». Словом, в городском доме должно быть все, что и в вилле, «за исключением простора ». Городской дом для Альберти — «вилла, ушедшая в себя», отгородившаяся от посторонних строгим, держащим людей на расстоянии фасадом.
Альберти ненавидел лестницы и видел в них нарушительниц «плана зданий», «нарушительницы порядка в доме». Уже Блонд ель отмечал эту его черту: «On voit le goust de son temps qui ne vouloit que de petits escaliers»,4, l)
Именно вилла позволяет обойтись без лестниц. «Она может, широко раскинувшись, занять лучшие места, где одно примкнет к другому на одном уровне», «попадая в глубь дома, не нужно спускаться по ступенькам», и « до самого потаенного покоя» можно будет идти по ровному полу, переступая небольшие пороги. «Если это возможно и в городах, — говорит Альберти, — то я ничего не имею против». Опять идеальным жилищем оказывается вилла.
Описывая места для прогулок в городе, Альберти говорит об экседрах, о «почетных сидениях» для граждан и философов, спорящих о «достойнейших вещах». И к экседрам предъявляются те же требования, что и к вилле. Если в зимние экседры, «недоступные ветрам», с глухими стенами, проникает лишь веселое солнце, то летние, с окнами или колоннадами, обращены к северу и открывают «вид на море, горы, озеро и другие прелести, давая возможно больший доступ свету». Это описание светлой дали дополняется другой цитатой из главы, посвященной виллам. Всего прекраснее далекие горы, расположенные на северной стороне, то есть именно те, на которые открывается вид из летних городских экседр. «От чистоты * воздуха, которая господствует на этой вечно ясной стороне света, и от блеска солнца, который ее озаряет, вид такой горы становится блистающим и чудесным».
Наконец, в городских домах правителей помещения для занятий и триклинии должны устраиваться в «достойнейшем месте » и достоинство им придаст «высота места, вид на море, на холмы и обширную даль» — как в вилле.
Следуя градации, установленной им в теории, Альберти требовал, чтобы храм был наиболее украшенным из всех зданий. Но вместе с тем, по его словам, «в священных зданиях, как и во всем общественном, никоим образом нельзя отступать от строгости ». Украшения должны придавать храму «достоинство » так же, как древность придает ему «внушительность ». Этим определяется характер тех украшений, которые могут быть применяемы в храмах. «Не годится иметь в храмах то, что отвлекает душу от религиозного созерцания к различного рода приманкам и приятностям чувств». «Ненужные, тленные и пустые приманки картин», уместные в частных зданиях, неуместны в общественных. Показательно, что, описывая украшения сводов, Альберти говорит исключительно о строгих геометрических орнаментах — о «четырехугольных, восьмиугольных и подобных фигурах, расположенных по своду под равными углами и по ровным линиям, разными лучами и кругами, так что ничего нет прелестнее». К этой же категории относятся кессоны, которые являются «достойнейшими» украшениями сводов и которые «мы видим повсюду, — как в других местах, так и в Пантеоне». В отличие от храмов в базиликах, то есть в светских сооружениях, на потолке уже появляются растительные мотивы. Кроме кругов и «фигур, имеющих углы», Альберти упоминает «переплетенные листья» на профилях обломов. «И края поверхности будут окаймлены поясом, украшенным красивыми, выпуклыми кристаллами, а между ними будут выделяться великолепные цветы и аканфы».
