Обычно говорят об альбертиевских обмерах античных сооружений, как-то забывая, что он не прошел мимо памятников позднейшего времени, но проявлял к ним интерес не столько художественный, сколько инженерно-технический. В трактате «О зодчестве» разбросано множество мелких наблюдений, относящихся к тому, что можно было бы назвать инженерно-строительной профилактикой. Подобные наблюдения, относящиеся к защите зданий от вредных атмосферных воздействий, к его деформациям и к условиям его инженерной устойчивости, сделаны были, разумеется, не на одних памятниках античного прошлого. В Болонье Альберти присматривается к фундаментам разобранной башни ; он говорит о своих наблюдениях над деревянными мостами и цокольными частями каменных стен, подверженными влиянию часто сменяющегося просыхания и сырости,15 о том, что «почти всякое здание начинает оседать только по причине ослабления одного из углов», о том, что, как показывают его наблюдения, «все обрушивающиеся от ветхости здания начинали оседать с южной стороны» — в соответствии с наблюдениями «предков», что «листья каждой осенью опадают сначала с той стороны дерева, которая обращена к Австру и на юг». В последней книге трактата Альберти останавливается на распознавании деформаций по характеру трещин:
«Трещина… поднимаясь наверх и отклоняясь в ту или другую сторону, укажет на причину изъяна. Если же она не будет отклоняться ни в ту, ни в другую сторону и будет подниматься прямо вверх, то на самом верху все же будет раздваиваться; тогда же рассмотрим ряд камней наверху и внизу. Те, которые отклоняются от горизонтали вниз, будут указывать, что фундамент здесь непрочен. Если наверху стена нетронута, а внизу будет зиять много трещин, которые при подъеме стремятся одна к другой своими концами, то это указывает, что углы стен крепкие, а изъян — на середине длины фундамента. Если же подобная щель только одна, то более открытая укажет на сдвиг в углах». В полном соответствии с этим и другими подобными находятся практические советы Альберти по «исправлению недостатков зданий».
«Если через всю балку проходит трещина, не оставляй ее сбоку, а поверни ее либо кверху, либо еще лучше вниз. Если балку нужно будет просверлить или, может быть, сделать рану, береги середину длины и не повреждай нижней стороны» и т. д.
Альберти лишь в очень немногих случаях указывал те постройки, на которых были сделаны подобные наблюдения, например «стариннейшие здания рынка» в Венеции с их деревянными конструктивными частями из лиственницы или старая базилика Св. Петра в Риме, в ремонте которой он принимал ближайшее участие.17 Но что такие наблюдения не могли быть единичными — очевидно.
Притом Альберти прекрасно отдавал себе отчет, где в его условиях было главное поприще для новаторства. Возможностей возводить постройки заново, с основания, было мало. Чаще задача заключалась в продолжении и переистолковании начатого. Поэтому на первый план выдвигались не столько вопросы конструктивные, сколько вопросы переосмысления старого. Когда Альберти были поручены работы в Сан Франческо в Римини, перед ним не стояла задача возвести новую постройку: нужно было придать старой постройке новое звучание — превратить готический храм в мавзолей. Точно так же во Флоренции, в Санта Мария Новелла, задача заключалась в новом решении фасада — самая постройка была начата во второй половине XIII в. Проектируя хор церкви Аннунциаты в той же Флоренции, Альберти вынужден был считаться и с ансамблем всего монастыря и с тою частью церкви, которая уже была построена Микелоццо. Палаццо Венеция и церковь Сан Марко в Риме точно так же не были начаты Альберти. Наконец, к той же категории относится грандиозный проект перестройки Ватикана, не нашедший своего осуществления.18 «Большое здание, —писал Альберти в трактате, — почти никогда не заканчивается тем, кто его начал, из-за краткости человеческой жизни и из-за величия сооружения, а мы, преемники, всегда стремимся ввести что-либо новое и хвалимся этим. Таким образом, хорошо начатое одними портится и плохо довершается другими. Вот почему я полагаю, что следует держаться планов тех авторов, которые продумали их до полной зрелости». Отсюда требование: «Itaque pristine velim serves integra quoad nova illis non denollitis attolli nequeant — Я хотел бы, чтобы ты сохранял старое нетронутым, пока нельзя будет строить новое, не разрушив старого» но исторических условиях раннего Ренессанса.19 Такие упреки были бы справедливы только при условии, если архитектурный реализм и архитектурная правда сводились бы к «конструктивной» правде сооружения. Но, кроме этих задач, перед зодчим раннего Ренессанса стояли другие задачи — задачи идейные или идеологические. Когда Альберти перенес на готический фасад Сан Франческо в Римини мотив триумфальной арки, находящейся в том же городе, и когда на саркофаге Изотты была в том же храме высечена надпись «Divae Isottae Sacrum»,20 возмущавшая даже такого гуманиста, каким был папа Пий И, то в этом «язычестве» были и новаторство, и вызов прошлому, и не было просто «переряживания», «маскарада». Архаичнее была бы в этом случае «конструктивная правда» готики.
Прямую параллель к только что приведенным примерам архитектурного перетолкования ранее сооруженных памятников путем добавления новых элементов составляют аналогичные примеры из истории живописи XV в. Так, Мантенья в Камере дельи Спози в Мантуе — «впервые связывает гурт свода с нарисованным пилястром, членящим стену. Консоль гурта становится капителью пилястра». В результате Мантенья «коренным образом меняет образ ман- туанского дворца: он деформирует это здание XIV в. в соответствии с духом XV в., он разрушает и восстанавливает, он строит свою архитектуру, свое особое пространство».21 Перуджино в Санта Мария
Маддалена де’ Пацци «соединяет консоли арки с изображенными полуколоннами… деформирует архитектуру средствами живописи», в результате чего «его полуциркульные арки, выделенные рельефной обработкой, превращают готические арки в аркаду Ренессанса»,22 Все эти примеры в точности отвечают завету Альберти «сохранять старое нетронутым, пока нельзя будет строить новое, не разрушая старого».
Принцип «строить новое, не разрушая старого» сыграл еще одну огромную роль в теоретической и практической деятельности Альберти. Вынужденный считаться с исторически данным, довершать и восстанавливать памятники вместо того, чтобы строить на голом месте, Альберти невольно должен был обратиться к пристальному изучению памятника, долго приглядываться к нему. Отсюда то внимание к конструктивной жизни здания, к его дряхлению, к изъянам, причиняемым временем, примеры которого были приведены выше и которое лежало в основе инженерных знаний Альберти. «Так, говорят, на протяжении тысячелетий тысячами тысяч людей изобреталась медицина и равным образом мореплавание, й почти все искусства подобного рода развивались медленно и постепенно». Minutis additamentis exercevisse — небольшие наращивания вместо пропасти и разрыва традиций Вазари.
Вернемся теперь к теме «Bucher und Bauten» Буркгардта. «Из сооружений древних я научился гораздо большему, чем от писателей», — заявлял Альберти.23 Однако именно в его эпоху любой намек литературного источника становился живительным стимулом творчества. Если правомерно привлечение неосуществленных проектов, архитектурных рисунков, изображение построек в произведениях живописи,24 архитектурных фантазий вроде «Сновидения Полифилла» и т. д. в качестве документов, позволяющих судить об архитектурном мышлении эпохи, о ее « архитектурной воле», то нельзя забывать, что особенно в эпоху Возрождения античная литература оказывала сильнейшее и самое прямое влияние на архитектурную мысль и архитектурную практику.25
Литературное описание, дававшее больший простор, нежели памятник, предохраняло в большей мере от опасности археологического копирования. Взгляды, привычки, оценки другого времени неизбежно сказывались на интерпретации. Примеры старых реконструкций, в большей степени основанных на литературных источниках, нежели на археологических наблюдениях, помещенные мною в комментарии, имели одною из главных целей иллюстрировать подобную специфическую форму архитектурного творчества, развивавшуюся под влиянием литературных воздействий и — косвенным образом — строительной практики своего времени. Все наиболее значительные иллюстрированные и комментированные издания Витрувия XVI и XVII вв., вплоть до Перро, следует рассматривать в том же плане творческого воздействия текстов античности на архитектуру. Наиболее же наглядным примером из творческой биографии самого Альберти является храм Сант Андреа в Мантуе, задуманный им как реализация «этрусского храма», описанного Витрувием, и неизмеримо далекий от своего античного образца.
Исследуя связи античного литературного наследия с зодчеством, нельзя забывать, что Альберти приходилось создавать новую архитектуру на той же самой почве древней Италии, с теми же материалами, тем же климатом, тою же освещенностью солнцем. Поэтому когда Альберти за справками о строительных материалах обращался к Плинию или Страбону, то для него такие книжные штудии не были отвлеченным кабинетным занятием: в его распоряжении был тот же каррарский мрамор, тот же травртин, тот же гипс. Указания древних авторов имели для него такое же непосредственное практическое гардт называет это изображение построек — «eine sehr wesentliche Ergan- zung des wirklich Ausgefuhrten».10) Сам Альберти в сочинении «О живописи» говорит о том, что «архитектор именно у живописца заимствовал архитравы, базы, капители, колонны, фронтоны и тому подобное». Его слова — явное доказательство, какое значение имели изображения архитектурных построек для практики Ренессанса, так как будет натяжкой толковать их в принципиальном плане paragone, позднейших споров о первенстве искусств. Ср. неверное замечание Бартенева : «Он считал, что архитектурные формы являются обусловленными чисто живописными задачами».
Значение, какое для нас могут иметь забытые указания о полезных ископаемых в неопубликованных или малоизвестных древнерусских источниках. Древние римляне были для Альберти maiores nostri, «наши предки».
Особенно хорошим примером близости к родной почве Италии и тесного переплетения античных текстов с собственными наблюдениями могут служить отдельные главы книги II, посвященной материалам. Здесь зачастую невозможно решить, цитата это или непосредственный опыт. Cascate delle marmoren) недалеко от Терни, где дерево, брошенное в воду, по словам Плиния, покрывается коркой, описываются и Альберти.26 В главе об извести чередуются Витрувий и Альберти, Плиний и Альберти: «Древние архитекторы на первое место ставят… В Галлии мы видели… Я читаю у Плиния… Но мы на опыте убедились» и т. д..27 То же — в главе о кирпичах и др.
Узнавание нового в старом и старого в новом — такова основная черта, характеризующая отношение Альберти к культурному прошлому.
В биографии Альберти, которая, возможно, является его автобиографией, имеются следующие любопытные слова: «Его не могли оторвать от книг ни голод, ни сон; но все же иногда самые буквы начинали извиваться перед его глазами, подобно скорпионам, ибо ничто его так не утомляло, как чтение книг».28 Текст трактата «О зодчестве» порою превращается в мозаику цитат. Кажется, что здесь безраздельно царят книги. Но Альберти производит выбор источников, берет из богатого литературного наследия то, что ему нужно, критически оценивает содержание источников с точки зрения своего времени. «Мне нравится», «я одобряю», «заслуживает похвалы», «я порицаю», «я не хвалю» — подобными выражениями испещрен трактат. «Мне нравится способ Витрувия», «кто не станет порицать Тарквиния», «я не стал бы строить там, где Калигула наметил основать город», — говорит он. Такое отношение к источникам не приводило, однако, Альберти к модернизации прошлого. Этому препятствовала его культура гуманиста-филолога.
Альберти не уподобляется тем книжным византийцам, которые из отдельных строк Еврипида составляли действа о страстях Христовых. Он не «использует» чужие мысли и чужие книги, перерабатывая их до неузнаваемости, переделывая их по своему вкусу. Становясь ингредиентом его трактата, источники не теряют своего лица,
сохраняют свою самостоятельность. За источниками всегда чувствуется автор трактата, который как бы ведет диалог с писателями и мыслителями прошлого. Он тактичен по отношению к ним и всегда слушает своего собеседника.
Не только модернизация, но и архаизация чужда Альберти. На всем трактате лежит отпечаток антикизирующего стиля, и тем не менее Альберти не стремится вырядить новые мысли и отношения в старые формы. Если он называет монастыри «лагерями жрецов», городские площади — «форумами», синьорию — «сенатом»,29 то он считает себя вправе это делать по той же причине, по какой называл древних римлян «нашими предками», nostri maiores, — осознавая культурную преемственность между старым и новым.
