В самой основе теории архитектуры Альберти лежит определенная философия общества, представление о социальных градациях внутри этого общества, распределение людей по различию их «достоинства» и соответственно по различию «подобающего» каждому из них. В этом смысле его теория архитектуры есть учение об архитектурных формах выражения социального бытия. Арки и столбы уместны в театрах и базиликах, но в храмах «нигде не встречается ничего, кроме портиков с архитравом». У наиболее знатных граждан портик должен быть с архитравом, а у людей среднего достатка — с арками. В храмах дверные створки делают «долговечности ради» бронзовыми и очень тяжелыми, но в базиликах «бронзовые дверные створки не всегда хороши»; здесь их делают из кипариса или кедра, украшая «бронзовыми шишками», а в частных зданиях отнюдь не следует делать «бронзовых дверей или дверей из слоновой кости». Делать по сторонам дверей вместо архитравного профиля профиль карнизный, «благодаря чему проем двери становится более широким» — «способ, более пригодный для украшения частных домов», нежели «приличествующий внушительности храма». На дверях базилик нельзя делать «мелких инкрустаций, подражая картинам, а лучше помещать низкие рельефные фигуры». На дверях же частных домов Альберти хочет видеть живописное изображение поэтических сюжетов, или, как говорит он, «придуманное поэтами для нравоучения, например то, что сделал Дедал в Кумах, на дверях изобразив летящего Икара». Словом, Альберти усматривает и в материале, и в архитектурных формах, и в отделке средство социальной выразительности, язык, говорящий зрителю о различных степенях общественного «достоинства» и общественной значимости.
Свою «социологию» архитектуры Альберти начал с требования подробно рассмотреть, «чем разнятся между собою люди, ради которых существуют здания и в зависимости от потребностей которых они разнообразятся». Следует подчеркнуть: в области архитектуры как искусства для Альберти играли первостепенную роль именно социальные, не какие-либо иные факторы.
Много внимания Альберти уделил разнообразию климата, влиянию географической среды на нравы и характер людей, на их физические особенности, но в основу своей теории архитектуры он не положил этих локальных различий. Когда Альберти говорил, цитируя Ливия, об америйцах, живущих в плодороднейшей местности, и поэтому невоинственных, или о лигийцах, живущих на земле каменистой, а потому в высшей степени прилежных и сильных, он был на волоске от географического и климатологического рассмотрения вопросов теории искусства.4 Однако этого шага Альберти не сделал. Подобную климатическую теорию, как известно, изложил Витрувий, пришедший к выводу: «Если различные страны, в зависимости от наклона неба, настолько разнородны, что и народ в каждой из них рождается с несходными природными качествами как души, так и телосложения, то мы не можем сомневаться, что и устройство домов должно быть согласовано с особенностями племен и народов, раз у нас есть на это надежные и достоверные указания самой природы». Во всей этой главе Витрувия можно найти только одну частную мысль, повторенную у Альберти: в снежных местностях зодчие делают скаты крыши круче, чем в местностях жарких. Но когда Альберти говорил о пропорциях фронтона, он давал свои указания безотносительно к этому различию. Его больше интересовало другое: «Фронтон в частных зданиях не должен ни в каком отношении приближаться к величию храма».
Альберти знал, что «не везде одинаковое изобилие камней и песку и т. п., и в каждом месте у этих материалов разные свойства и вид». Ведя речь о крышах, Альберти привел целый ряд кровельных материалов, употребляемых в различных местностях. Но вывод отсюда был один: «Следует применять те материалы, которые имеются в достаточном количестве» или, иными словами, «сообразно природе местностей, использовать, насколько можно, запасы материалов, которые имеются под руками». Это указание техническое и экономическое. Влияние местных материалов на архитектуру страны, связь между разнообразием материалов и локальным разнообразием художественных форм Альберти не проследил, а там, где он говорил о художественной выразительности материала, он говорил о ней безотносительно к его географическому распространению: художественная выразительность нумидий- ского мрамора остается той же в Африке и в Риме.
Альберти мог положить, наконец, в основу своего учения о характерах в искусстве медицинскую гуморальную теорию, популярную в его время, — учение о четырех темпераментах или что-либо подобное, как позднее сделал Ломаццо. Именно в этом, однако, интерес и ценность его теории, что при всем внимании к вопросам климатологии и медицины, он этого не сделал и тем самым избежал в своей архитектурной теории опасности биологизма и натурализма.
К числу шести основных элементов зодчества в трактате Альберти отнесена категория местности. Излагая вопросы климатологии, Альберти проявил все свое литературное мастерство, индивидуализируя и поэтизируя страны с различными ветрами, водами, рельефом. Палимые знойными лучами гараманты Африки, проклинающие восход и заход солнца, фата-моргана в горячей Ливии, знойный южный ветер, выжигающий всю зелень у арабов и троглодитов, или, наоборот, дикие густые леса, непроницаемые для ветра и солнца, полные деревьев с горьким листом, суровые, горные местности, где «тяжелые облака темнят день», или сырая долина, где «все преет и портится, хлеб в житницах, книги и оружие — в домах», где «тела с размягченными суставами недолговечны» и «умы бесплодны» — вот немногие примеры из огромного множества античных цитат, которыми Альберти иллюстрировал климатическое разнообразие земного шара. И когда мы читаем, как климат накладывает свой отпечаток на все — на животных, растения, камни, то невольно ждем опять, что Альберти скажет об искусстве. Он и здесь молчит.
Почему он этого не сделал, станет ясным, если вспомнить его различение «необходимости, пользы и красоты», о котором подробнее была речь в гл. X. Географические, климатические условия — та данность, которую находит перед собой архитектор и с которой он обязан считаться. В этих физических различиях архитектор не волен, они являются для него той «необходимостью», которая исключает художественный выбор. Он должен знать физические влияния того или иного климата, как должен знать физические свойства применяемой им балки, и при игнорировании их они так же дадут себя знать, как перегрузка балки. Но выражение социального характера есть дело свободного выбора, дело искусства, а искусство и есть то, о чем хочет говорить Альберти в своем трактате.
В тех книгах своего трактата, которые посвящены «украшению», Альберти говорил об украшении «местности» и «участка». И здесь также климатические и географические особенности отступают на задний план перед социально-историческими. На первом месте оказываются индивидуализирующие признаки, делающие из той или иной местности единственное неповторяемое целое в социальном или историческом смысле. Места, связанные с определенными воспоминаниями — Троя, Левктри, Трасимены, — места и рощи, связанные с определенными культами, с определенными религиозными запретами-табу, с определенными преданиями и легендами — все эти примеры связаны не с географически- локальным, а с культурно-историческим своеобразием «местности». Рассуждая о статуях, Альберти писал: «И как мне объяснить, почему на основании унаследованного от предков мнения считают столь важным, что написанный лик бога здесь внемлет человеку, а там статуя того же самого бога, находящаяся в ближайшем соседстве, молениям и обетам праведных внемлет уже не столь охотно. Ведь если те статуи, которые народ почитает в наибольшей степени, ты перенесешь в другое место, то, как у неоплатного должника, ты не найдешь больше никого, кто продолжал бы им верить и приносить им свои обеты». Здесь в форме рассуждения о древних богах и богинях, обобщена вся психология средневековых паломничеств, начиная с Палестины и кончая итальянскими городками вроде Лоретто и Ассизи. Но Альберти-гуманист почувствовал и другое: единичное своеобразие памятника-лсг/зел, пусть еще в форме кунсткамеры и собрания «мирабилий». Говоря об «украшениях» храмов, Альберти причисляет к ним все те «редчайшие вещи», которые вызывают «изумление перед природой и человеческим гением»: «рога муравьев», привезенные из Индии в храм Геркулеса, или корни коричного дерева в Палатинском храме. Такие «украшения»-раритеты становятся отличительными чертами данного единичного храма, данного единичного памятника, данной единичной местности. Для того чтобы со всей силой зазвучала новизна подобных требований, достаточно сопоставить их со средневековыми описаниями достопримечательностей, которые, по существу, были путеводителями по религиозным святыням и даже в эпоху раннего Ренессанса сохраняли еще этот характер, лишь частично дополняясь упоминаниями о наличии в том или ином городе достопамятностей «просто удивительных» или курьезных. Альберти не ограничивается достопамятностями историческими, связанными с историей того или иного города или иной местности и являющимися как бы стихийными напластованиями. Он думает об организованной и сознательной концентрации достопримечательностей в своего рода музее, который должен в его глазах получить притягательную силу, подобно местам религиозных паломничеств.
Отсюда ясно, где следует искать, по Альберти, «душу» местности, где ее индивидуальный неповторяемый genius loci. Альберти-худож- ника интересуют не различия местностей как таковых, не различия географических широт, а культурно-исторические различия людей. Поэтому такие особенности, как более крутые скаты, крыши в странах с изобилием снега, которые он отмечает попутно, не попадают в центр его внимания: они именно говорят о различии географических широт, а не о социальных различиях людей: любые люди в этих снежных странах должны будут строить так, повинуясь «природе» и «необходимости». Различные формы покрытий, по Альберти, возникли из того, что «люди, сообразно природе местности, использовали, насколько могли, запасы материалов, которые были у них под руками, и посчитались с необходимостью». Но не в этих различиях, являющихся данью «необходимости, следует искать характер народа, характер его различных социальных групп и характер отдельного лица. Не тэновские race et milieu, не антропологические и географические факторы определяют, по Альберти, те различия между людьми, на которых строится его теория архитектуры, а факторы социальные. И когда в начале книги IV, поставив себе задачу исследовать, «чем разнятся между собою люди, ради которых существуют здания и в зависимости от потребностей которых они разнообразятся», Альберти указывает, что, «изучая природу людей», необходимо выбирать «наиболее резкие признаки отличия одного от другого», то к числу таких «наиболее резких признаков» он относит: «разум и знание высших искусств» и «богатства»: «Ничто так не отличает одного человека от другого, как то, чем он более всего разнится от животного: разум и знание высших искусств; добавь, если хочешь, и богатства».
В главе X, с. 248, указывалось, что понятие «полезного», будучи шире понятия «необходимого», допускает, по Альберти, возможность выбора между различными вариантами удовлетворения необходимых потребностей, открывая различные более и менее целесообразные пути к их удовлетворению. С той новой, третьей позиции, о которой мы говорим теперь, Альберти сравнивает и оценивает даже в одинаковой мере «полезные» решения под углом зрения «высшей» целесообразности, художественно-социальной или художественно-политической: надлежит решить, «соразмерно ли все с достоинством каждого». На этом основан тот кодекс строительно-архитектурной морали, который содержится в трактате «О зодчестве». Альберти не сравнивает отвлеченно величину различных затрат с точки зрения одной лишь utilitas, он ставит вопрос о праве на эти затраты с точки зрения dignitas: фракиянка Родопис не имеет права строить царской гробницы, хотя бы она и обладала царскими богатствами.
