Ближайшей параллелью из античной литературы являются высказывания Аристотеля в «Никомаховой этике»: «Великолепие есть расход средств, приличный той или иной величине. Величина же всегда относительна: не один и тот же расход приличен триерарху или архитектору. Приличное в каждом случае определяется лицом, предметом и средствами». Недостаток подобного свойства носит название «мелочности» или, дословно, «малолепия», а избыток— «надутости » и «напыщенности». Великолепный должен строить дом, приличный своему богатству, ибо «такой дом в известном смысле есть украшение », он должен «тратить денег тем больше, чем долговечнее какое-либо произведение, ибо оно тем прекраснее». «Не одно и то же прилично богам и людям, или храму и могиле». Напыщенный, наоборот, «в небольших делах, требующих малых затрат, тратит много и неуместно хвастается богатством, угощая, например, эранистов как гостей на свадьбе или расстилая на пути комического хора порфиры, как это делают мегарцы; и все это он делает не ради прекрасного, а чтобы показать свое богатство, думая тем возбудить удивление». Но существо дела, как и всюду, не в влияниях или заимствованиях. Существо в том, что Альберти для выражения мыслей своего времени прибег к формулировкам и даже оборотам речи античности.5
Наряду с теми закономерностями в архитектуре, которые вытекают из природных свойств материала, конструкции и т. д. и которые являются необходимыми и обязательными для всех и каждого, Альберти говорит, следовательно, о закономерностях иного рода, социальных, которые у него не мыслятся, как можно было бы думать с первого взгляда, нормативистски, в форме моральных предписаний, сводящихся к указаниям, что одному подобает одно, а другому — другое: интерес и ценность его трактата заключается как раз в том, что его попытки регламентации и создания «кодекса строительной морали» предполагают изучение и познание социальных различий и форм их выражения как таковых. Трактат Альберти не есть отвлеченная архитектурная утопия подобно «идеальному государству» Платона, но он не является и адекватным отражением действительности, так как в нем везде и всюду переплетаются «должное» и «существующее». Разумеется, Альберти хотелось бы, чтобы каждый был «поставлен на свое место» и чтобы эта совершенная, на его взгляд, социальная иерархия нашла свое полное и точное отражение в архитектуре. Но его чутье реалиста запрещало ему заниматься рассмотрением чисто идеальных, отвлеченных возможностей, только лишь того, что «должно быть». Его внимание невольно влеклось к тому, что возможно в данных ему условиях, к реализуемому в условиях этого реально данного.
Наиболее наглядно видно это на примере красочного описания жилищ «тирана» и «доброго правителя», которое Альберти дал в книге V трактата. Он начинает с морализирующей антитезы, но не может выдержать ее до конца, так как сознает, что и его «добрый правитель», как и тиран, не застрахован от «буйного движения толпы».6 Альберти начинает с того, что «добрый правитель» должен укреплять город против внешних врагов, а «тиран» укреплять его «на обе стороны: против чужих и против своих». Дворец царя должен быть «легко доступным» и находиться среди города, тирану же нужен не столько дворец, сколько уединенная крепость. «Для свободных народов более удобны равнины, а тиран в большей безопасности на горе». Наконец, Альберти заявляет, что ему «не нравятся в домах частных граждан башни и зубцы, ибо эта черта крепости, и в особенности крепости тиранов, — вещь, чуждая мирным гражданам и благоустроенной республике, поскольку она говорит о зародившемся страхе или об учиненной несправедливости». Крепость тирана — «некое осажденное сооружение, к которому граждане пылают вечной ненавистью: ведь жесточайший вид осады — непрерывно бодрствовать и каждое мгновение ждать случая, чтобы, разрушив крепость, утолить свое раздражение и свою ненависть».
Но когда речь заходит о сенате, Альберти требует, чтобы вход в него был «столь ко же укреплен, сколько и внушителен», дабы «бессмысленный народ, возбужденный каким-либо мятежным зачинщиком, в безрассудном неистовом смятении не мог беспрепятственно ворваться, угрожая отцам».7 А в частных домах, очевидно из тех же соображений, двери должен быть такие же, как в курии или сенате. Царский дворец, как мы видели, во всем отличается от крепости тирана, и тем не менее нужно соединять дворец и крепость, чтобы «и царь при внезапных случайностях располагал крепостью, и тиран — дворцом для вкушения сладости жизни». Крепость «свободного государства» должна давать возможность нападения не только на врагов, но и «на граждан и на своих солдат, если того потребует мятеж или измена». Советы, касающиеся соляных складов, Альберти заключает фразой: «Всякое подобного рода общественное здание должно быть совершенно ограждено оплотом стен и башен от козней, дерзости и натиска воров, врагов и мятежных граждан». А о всем, что относится к постоянным военным лагерям, Альберти прямо говорит, что это «весьма сходно с тем, что было сказано о крепости тиранов».
Свидетельством тревожной социальной настороженности Альберти является и то внимание, которое он уделял потайным ходам, потайным дверям и тайникам. Он говорит не только о подземных ходах крепости, но передает рассказ о подземной дороге в египетских Фивах, по которой «цари могли выводить войска так, что никто из горожан этого не видел», и рассказ Филострата о подземном ходе, соединявшем в Вавилоне два дворца, находившиеся на противоположных берегах реки. Он говорит о ходах около Пренесты, «прорытых с удивительным искусством от вершины горы до равнины».8
Наконец, описывая частные дома, Альберти советует устраивать потайные двери, «совершенно скрытые закоулки, сокровенные покои и замаскированные убежища», куда «при неблагоприятных обстоятельствах» можно «спасать серебро, одежду, да и себя самого, если того потребует лихое время».9
