В протяжении второй половины XVII в. декорация храмовых сооружений претерпевает принципиальную эволюцию. По хронологии и по характеру разработки их можно в самом общем виде разделить на две группы: с 40-х до конца 70-х годов и 80-90-е годы.
По характеру декора можно условно противопоставить как «иррациональную» и «рациональную». Имеется в виду, прежде всего, тектоническая логика построения декора.
Декоративной разработке первой группы памятников присуща общая атектоничностъ, о которой мы уже достаточно подробно говорили выше.
Повторимся, что тектонические алогизмы на фасадах посадских храмов настолько обильны и настолько систематичны, что образуют целое художественное явление, которое можно кратко определить как перманентное стремление к нарушению и даже разрушению любого избранного зодчим за основу тектонического порядка, идущее «вторым голосом» к созиданию этого порядка и образующее программную художественную оппозицию «созидание-разрушение» .
Однако все эти «несистемные» алогизмы покрываются и синтезируются в единое художественное целое через принцип общего узорочья, доходящего порой до полной «ковровости», до боязни пустоты (церковь Воскресения на Дебре в Костроме, церковь Троицы в Останкине, церковь Иоанна Предтечи в Толчкове в Ярославле и многие другие).
Характерная черта декора памятников этой группы — это его «энциклопедичность». Мастера XVII в. как бы выводят на стены храмов абсолютно все декоративные мотивы, накопленные древнерусской традицией, обобщая и доводя их художественное развитие до последнего предела — и качественно, и количественно.
При этом они стремятся синтезировать их со всеми вновь узнанными архитектурными новшествами. Как мы уже заметили, в результате разрушаются и старый, и новый порядки, образуется свое собственное, достаточно «иррациональное» целое.
Интересно, что при всем кажущемся «варварстве» подобного архитектурного мышления, представляющемся часто современному восприятию «непрофессионализмом», небрежностью, отсутствием мастерства, именно оно, как это ни парадоксально, по своим внутренним принципиальным основаниям более всего приближается к ренессансному, представляет его имманентно русский вариант.
Достаточно сопоставить его характерные признаки со стилем мышления европейского Ренессанса. Обратимся к наблюдениям и мнениям специалистов по эпохе Возрождения. «Ренессанс подорвал средневековую авторитарность мышления, не отбросив ее, а, наоборот, доведя до предела и обратив в противоположность», — считал Л.М. Баткин, и это мнение прямо комментирует только что замеченную нами архитектурную особенность.
В труде В.В. Лазарева «Становление философского сознания Нового времени» (1987), в котором дается весьма обстоятельный анализ особенностей ренессансного философского мышления, можно обнаружить поистине поразительные параллели. Позволим себе привести некоторые из них.
«Ренессансная форма мысли стала открытой всему и допускала в себе пересечение и сочетание всего, чего угодно: предполагалось, что никакое отдельное утверждение, даже учение, взятое в изолированности от всех прочих, не может претендовать на непререкаемую и абсолютную истину.
Другим выражением того же самого сделалось представление об относительности всего: все существует в сопряжении со всем прочим и все познается в сравнениях; вещи существуют в сближениях и расхождениях, в «симпатии» и «антипатии» и постигаются в подобиях и различениях. .. .Выявить стройную рациональную систему в такого рода воззрении не удается, — ренессансный мыслитель не проводит от начала до конца какого-нибудь одного определенного принципа, следует сразу многим. … Он не стесняет себя никакими пределами, никакими жестко определенными рамками.
Он сам «свободный и славный мастер», формирует себя в образе, который предпочитает, и не в единственном каком-нибудь, а в различных, дополняющих друг друга, меняющихся, текучих. Никакой из принципов … не может быть фиксирован как безусловно самостоятельный, обособленный, независимый от какого-нибудь другого, так что синтез производится всякий раз еще до сколько-нибудь строгого различения и концептуального прояснения.
«Хаотичность» ренессансного мышления, которая внутри научного строя более поздней мысли считалась бы просто логической непоследовательностью, небрежностью, заключалась не только в блуждании от одной, еще далеко не обособившейся формы сознания в другую, тоже еще не обособившуюся, но и в «шатаниях» и неустойчивости внутри одной и той же формы.
О разного рода включаемых в такую форму сознания компонентах следует говорить, очевидно, не как об устойчивых и неизменных «элементах», а скорее как о тенденциях к превращениям, …как о пульсациях разнонаправленных устремлений… Здесь в самой форме … сознания отражается переходный характер эпохи Возрождения.
Старое уже поколеблено, но еще не сломлено. Новое еще не устоялось, а только становится, оно пока еще не отделилось от седой, но еще господствующей и полной сил старины, и пребывает в ней, а она — в нем. Все находится во внутреннем брожении, но ничто не распалось окончательно. .. .
Как в предпосылках, так и в результате синтеза должно быть некоторое «соразмерное многообразие», ни к какому из его компонентов не сводящееся. .. .Ренессансная мысль .. .всегда предполагает нечто общее, в чем различное объединяется. Противоположности не должны доходить до разрыва, им надлежит быть всегда условными, относительными…
В таком духе разъясняет Пико делла Мирандола свою формулу «дружественная вражда и согласный раздор» Рациональный синтез (как и анализ) в ренессансном мышлении довольно скуден и по своей логической оформленности, как правило, не завершен».
Нетрудно заметить, что все отмеченные ученым типологические черты ренессансного сознания находят буквальные соответствия в образе тектонического мышления исследуемого нами архитектурного феномена.
Все его парадоксальные черты и закономерности, сама его «атектоничность», алогичность, неоднородность стилевых элементов, своего рода беспорядочность и хаотичность в сочетании с ярчайшей художественно-образной целостностью, «энциклопедичностью» и всеобъемлющей «хилиастической» парадигмой указывают на то, что русская архитектура переживает в своем развитии ренессансную стадию.
Нельзя не удивляться внешней несхожести, порой до полной противоположности, этих русских имманентно-ренессансных художественных решений по сравнению с европейскими, особенно итальянскими. Однако внутренние принципы и духовно-ментальные основания имеют идентичную природу.
Вторая группа памятников — это храмы конца XVII в., «нарышкинские», «строгановские», голицынские и другие, имеющие уже последовательно ордерную с элементами западноевропейского барокко разработку фасадов.
Независимо от типологии храма — будь то монастырская трапезная или надвратная церковь (как в Троице-Сергиевом, Новодевичьем и Симоновом монастырях), посадский храм (как, например, церковь Николы Большой Крест, церковь Вознесения в Кадашах) или новый усадебный «лепестковый» храм типа «восьмерик на четверике» (церковь Покрова в Филях, церковь Троицы в Троице-Лыкове и др.), колокольня (Новодевичий, Иосифо-Волоцкий монастыри) или городской собор (в Рязани, Сольвычегодске, Астрахани) — все эти храмы объединяет общий принцип организации пластики фасадов, которая продолжает быть приоритетной сферой архитектурной образности храма. Этот тип организации имеет следующие характерные черты:
- — единообразие декоративной темы в разработке фасадов в отличие от «разнобоя» декоративных мотивов предыдущего периода; главными ее компонентами становятся ордерные элементы и оконные обрамления;
- — четкий ритмический строй в противовес «аритмии» декора более ранних сооружений;
- — максимально полное соблюдение логики тектонических связей при построении ордерного декора;
- — «реабилитация» стены, но уже в новом тектоническом качестве фоновой плоскости, характерной для ордерного мышления;
- — введение в декоративный обиход новых барочных мотивов.
Все это свидетельствует о том, что архитектура этой группы храмов представляла собой абсолютно иной тип архитектурного мышления, практически уже из другой эпохи.
Она являет собой новый порядок, имеющий четкие рациональные основания. Интересно, что этот новый порядок явился сразу, практически без какой бы то ни было эволюции, и в полном объеме. Это свидетельствует, в первую очередь, о его привнесенности в традицию извне.
Действительно, как известно, заказчики новых храмов, во всяком случае, самых нетрадиционных из них (скажем, центричных) — Голицыны, Нарышкины, Шереметевы — принадлежали не только к самой высокопоставленной, но и к самой образованной и прозападно ориентированной части общества.
Просвещение и образование (особенно светское) было тогда само по себе явлением новым для русской жизни и еще только прокладывало себе дорогу. И хотя в целом, по утверждению В.В. Бычкова, «Россия жаждала широкого и глубокого образования», происходило это далеко не безболезненно.
Основные дебаты разворачивались уже не вокруг самой необходимости просвещения, а вокруг его направленности. Здесь противоборствовали две партии — грекофильствующая и латинствующая.
Позиция первых (Славяно-греко-латинская академия) была в целом традиционалистской. Никоновских реформ, они считали, достаточно, чтобы объединить вокруг России современный православный мир, а само просвещение России должно происходить на традиционной греческо-славянской основе.
К западноевропейским наукам и культуре они относились враждебно, считая, что Россия должна оберегать свою самобытность от западных ересей. Им противостояли «латинствующие», многие из которых занимали высокие посты при дворе, в государственном аппарате и в церковной иерархии.
Они были в целом сторонниками учебных заведений по европейскому образцу, с преподаванием философии, наук, в том числе и античных, и главное, основанном во многом на схоластико-рациональном, логическом способе мышления. Соответственно были ориентированы и их вкусы в области архитектуры и искусства.
