Позволяли папам держать под контролем деятельность крестоносцев и препятствовать им отклоняться от предначертанных церковью религиозных целей крестовых походов. Иначе рыцари могли ограничиться в завоеванных землях мирскими делами — грабежом и накоплением богатств. Особенно же страшна была опасность их сближения с мусульманским миром. Трудность санкционирования и поощрения этих орденов состояла для церкви в том, что необходимо было с церковных позиций оправдать войну, кровопролитие, которое вообще осуждалось церковью, а для монаха было совершенно недопустимым. Задачу апологии новых орденов взял на себя Бернард Клервоский. Между 1132 и 1136 годами он написал трактат «Во славу нового воинства», где красочно охарактеризовал двойственную природу воина-монаха и оправдал кровопролитие, совершавшееся рыцарями. Бернард писал: «Когда человек плоти и человек духа в одном лице мощно опоясываются каждый своим мечом, как не счесть достойным всякого удивления того, кто столь необычен! Поистине неустрашимый воин и во всех отношениях себя обезопасивший — тот, кто облекает тело броней железа, а душу — броней веры. Снабженный двойным оружием, он не боится ни дьявола, ни человека». И далее: «Смертью язычника христианин может хвалиться, так как этим слава Христа возвеличивается; в смерти христианина милость царя небесного проявляется, так как его воин призывается к награде».4
В это же время на территории Франции продолжали существовать, сохраняя полную неприкосновенность своих владений и прав, крупные феодалы. Самыми обширными и могущественными были герцогства Аквитания и Бургундия, графства Шампань, Бретань, Фландрия, Анжу. Являясь вассалами короля, герцоги и графы фактически от него не зависели. Их титул, как и королевский, включал в себя слова «Божьей милостью». На их землях росли города и получали политические права без королевского согласия, процветали ярмарки; одна из них, в Шампани, приобрела уже в первой половине XII века европейское значение. В каждом из этих герцогств и графств был свой диалект. Крупные феодалы относились к королю недружественно, иногда враждебно. Некоторые из них тяготели к Англии и были связаны с английским королем родственными узами. Так, равный французскому королю по могуществу власти и по масштабу владений граф Блуа и Шампани Тибо IV был племянником английского короля Генриха I. Граф Анжуйский в 1113 году признал себя вассалом английского короля, и в 1127 году был заключен брак его сына с дочерью Генриха I. Огромное Нормандское герцогство входило в состав английского королевства.
Полной автономией обладал юг Франции, графство Тулузское, с городами, рано развившимися и обретшими самоуправление, по формам близкое к итальянским городам-республикам, с культурой, светски окрашенной, подверженной арабским влияниям, с постоянно возникавшими ересями.
Не над этими территориальными властителями, а рядом с ними существовал французский король. Его и в первой половине XII века продолжали именовать, как и его предшественников, «первый среди равных». И действительно, он управлял небольшим доменом, территория которого тянулась узкой полосой между Сеной и Луарой. Стратегически домен располагался выгодно, так как занимал земли вдоль судоходных рек, связывавших западные и восточные области Франции, но внутри него было много больших и малых феодальных замков, владельцы которых чувствовали себя суверенами и не вменяли себе в обязанность подчиняться королевской власти. Делом всей жизни Людовика VI стало покорение, а зачастую и уничтожение этих феодалов. К концу правления ему удалось очистить домен от всех феодальных вкраплений. Так он создал ядро будущего централизованного королевства и отправной пункт для дальнейшей экспансии королевской власти. Но сам Людовик VI еще не рисковал затронуть интересы крупных феодалов. Только одним средством мог он их несколько ущемить. Шесть прелатов, входивших в коллегию пэров королевства, были непосредственными вассалами короля. На эти подчиненные ему епископские кафедры он имел право назначать людей по своему усмотрению. Огромные диоцезы «королевских» епископов, по общей площади равные домену, располагались вокруг него, в пределах соседних графств, и постоянное присутствие королевских ставленников причиняло феодалам много неприятностей.5
В конце правления Людовика VI произошло благоприятное для королевской власти событие. Воспользовавшись смертью Вильгельма, герцога Аквитании и Пуату, Людовик VI сделался опекуном его единственной наследницы, дочери Альеноры, и, сославшись на завещание, будто бы составленное Вильгельмом, в 1137 году, перед самой своей смертью, устроил брак Альеноры со своим сыном Людовиком VII. Вследствие этого к домену присоединились Аквитания и Пуату, и его территория удвоилась. Но так продолжалось недолго. В 1152 году церковный собор в Божанси расторг брак королевской четы, и Альенора стала женой английского короля Генриха II (1154—1189). Аквитания отошла к английскому королевству и оказалась не только потерянной для французской короны, но и враждебной ей.
Гораздо более важным завоеванием, хотя и не территориальным, а скорее моральным завоеванием авторитета королевской власти, стало событие, происшедшее в 1124 году. Тогда над Францией нависла серьезная опасность. Император Генрих V, в течение долгого времени враждебно относившийся к французскому королю и особенно раздосадованный на него за то, что он поддерживал папу в новом обострении спора об инвеституре, объединился со своим тестем, английским королем, и они решили вместе вторгнуться во Францию. Их армии двигались с двух сторон: английская из Нормандии, немецкая — с Рейна. Людовик VI поспешил в аббатство Сен-Дени. Там были торжественно вынуты реликвии св. Дионисия и двух его сподвижников. Король долго пребывал перед ними коленопреклоненным в молитве, прося св. Дионисия о заступничестве, как своего «особого патрона, после бога единственного защитника королевства».6 Окончив молитву, он принял из рук аббата Сен-Дени Сугерия взятое с алтаря св. Дионисия знамя монастыря. Затем король обратился к собравшимся в монастыре монахам, епископам, знати с призывом присоединиться к нему для защиты королевства, и сам возглавил монастырскую дружину. Отклик был необычайно широким. Под знамя Сен-Дени собрались народное ополчение и рыцарские отряды из Реймса, Шартра, Лана, Суассона, Этампа, Парижа, Орлеана. Более того, за королем последовали почти все крупные феодалы — герцоги Бургундский и Аквитанский, графы Анжу, Фландрии. Тибо IV, граф Блуа и Шампани, привел с собой восемь тысяч воинов. Французская армия собралась у Реймса, и Генрих V, не ожидавший такого оборота дел, отступил из Меца, куда он успел дойти со своим войском. Это было первое свидетельство национального единства перед угрозой иноплеменного нашествия. Следствием событий 1124 года явилось пробуждение у французов национального самосознания. Сугерий писал: «Вся земля умолкла перед Францией, и гордыня врагов ее смирилась». В документах наряду с прежним наименованием «Король франков» стало встречаться новое «Король Франции», а в героическом эпосе возник образ «милой Франции».9
Так королевская власть впервые продемонстрировала свою способность выступать в качестве объединяющей силы. Это была политическая победа, причем достигнутая идеологическими средствами. Советник Людовика VI аббат Сугерий (1081—1151) заранее позаботился об идеях и символах, которые могли повысить значение королевской власти. Этому в его монастыре Сен-Дени служили культ св. Дионисия, «апостола всей Галлии» и «особого» патрона королевства, культ Карла Великого, предка французского короля и благодетеля аббатства Сен-Дени, отождествление знамени монастыря, которое на самом деле было знаменем древнего монастырского феода, Вексен- ского графства, с «oriflamme», знаменем Карла Великого. Успеху Людовика VI немало способствовала и зрелищность церемонии в Сен-Дени с вассальной присягой короля аббату, представительствовавшему св. Дионисия, и, что особенно важно, король публично обратился к соотечественникам с призывом подняться на борьбу с неприятелем. Такое обращение было бы невозможным в XI веке. Тогда большие проблемы решались только собраниями прелатов и феодалов. В первой половине XII века, напротив, обращение светского властителя или главы церкви к народу стало употребительным и могучим средством достижения политических целей. Для этой эпохи социальных сдвигов и перемен характерны призывы к массам и ответные порывы массового энтузиазма.
Начало идеологическому воздействию на массы было положено проповедью Первого крестового похода в 1095 году. Тогда в Клермоне по окончании церковного собора, посвященного внутренним делам французской церкви и вовсе не затронувшего вопроса о походе, папа Урбан II обратился к собравшимся под открытым небом перед городскими воротами толпам народа с проповедью, в которой обрисовал ситуацию, сложившуюся в Византии, и призвал готовиться к походу против мусульман.10 На следующий день он собрал епископов и велел им «со всей душой и силой» 11 проповедовать поход в своих диоцезах. В народной среде, вдохновленной проповедью, немедленно появились собственные проповедники, причем некоторые из них обладали большим даром убеждения, как, например, Петр Амьенский, следуя призыву которого в Палестину отправились многотысячные толпы крестьян.
Такое же, если не большее воодушевление вызвала проповедь Второго крестового похода, осуществлявшаяся по поручению папы Бернардом Кле- рвоским в 1146 году. В Везле, где он впервые выступил с нею, он бросал в толпу заранее приготовленные кресты, но их не хватило для всех желающих, и тогда он изрезал на кресты свою рясу. В рейнских городах люди, не знавшие французского языка, тем не менее целиком подпали под обаяние Бернарда, и даже немецкий король Конрад III, до этого равнодушно относившийся к идее похода, принял крест. Отчитываясь папе в выполнении своей миссии, Бернард писал ему: «Города и замки опустели, и едва ли можно найти одного оставшегося мужчину на семь женщин».12
