Адаптация архитектурных свойств указанных образцов традицией и «переплавка» их в собственный национальный язык проходила в несколько этапов. Казалось бы, распространение появившихся авторитетных образцов должно было происходить через освоение, в первую очередь, их новейших художественных качеств. Однако на практике все пошло иначе, порой в противоположном направлении.
На деле первым самым сильным впечатлением, поразившим русское художественное сознание, было, судя по всему, впечатление общей исключительности новых храмов. Весь «фонд» антично-ренессансных форм был воспринят не художественно, а эмблематично — как «персональная» знаковая система высокого идейного достоинства их носителей. Никакое специфически художественное или ренессансно-классическое содержание итальянских форм не воспринималось. Идейный фактор превалировал над формально-художественным, был ведущим и движущим, а второе было производным от первого, особенно на ранних этапах. Ориентация на кремлевские образцы, стимулируемая разного рода и уровня духовно-политическими идеями, носила знаковый характер. Чисто зрительные реминисценции оказывались превалирующими, в то время как было совсем незаметно стремления перенять ни рациональные строительные качества Успенского собора, ни ордерную логику Архангельского.
Что касается последнего, то русский зритель в XVI в. вряд ли вообще отдавал себе отчет в том, что перед ним «ордерный фасад» (судя по письменным источникам, об ордере на Руси еще не было известно). Он видел свои реалии, и, прежде всего, те черты, которые отличали эти фасады от русских построек, а по существу — от единственно понимаемой им архитектуры. А это был новый предметный набор декоративных деталей: карнизы, архивольты, классические профили, капители и порталы с растительной орнаментикой, филенки, круглые окна, раковины и пр. Это была, кроме того, общая неканоничность в разработке фасада, когда мощный антаблемент отрезал закомары с куполами от «тела» здания, разрушая тем самым привычное единство поля прясел и закомар русского храма с их криволинейной соподчиненностью и образуя новые геометрические соотношения и замкнутые автономные ячейки .
Именно такое восприятие московских соборов отразилось в провинциальном строительстве Василия III — например, в таких храмах, как Спасо-Преобра- женский собор Хутынского монастыря под Новгородом (1515 г.) и Спасо-Пре- ображенский собор Спасского монастыря в Ярославле (1506-1516 гг.).
Собор Хутынского монастыря был явно «программным». В основе его возведения лежали и духовные мотивы (преподобный Варлаам Хутынский был особо почитаем царем и в монашестве царь даже принял его имя), и прозрачный политический подтекст — оставить на новгородской земле знаки московского приоритета. Принцип подобия московскому Успенскому собору здесь, судя по всему, был программным при создании его архитектурного образа. Как же воплощалось это подобие? При внимательном анализе архитектурных аналогий в новгородском соборе очевиден их внешний, «назывной» характер. Повторяется 6-столпие, 5-главие. Фасады Преображенского собора повторяют основную «тему» московских (арки закомар, опирающиеся на большие пилястры), непривычную, «неканоничную» равновысотность прясел. Почти равен московскому и основной модуль разбивки плана: в Успенском соборе — 22 фута (6,5 м), в Преображенском — 21 фут (6,12 м). На этом совпадения заканчиваются. Во всем остальном зодчий Хутынского собора возводит традиционный крестово-купольный храм, игнорируя все конструктивные новшества Фиораванти. И все же конструктивная основа собора испытывает определенное воздействие образца, хотя и сильно опосредованное. Заметна тяга к наглядной узнаваемости образца, и за «опознавательные» знаки образца принимаются его фасады. Это видно по тому, как настойчиво соблюдается равновысотность прясел. На самих фасадах в этих целях сплющивается до эллипсовидной формы дуги закомар центральных прясел, чтобы быть вровень с боковыми. Во внутренней высотной организации храма это отзывается специальным конструктивным приемом. Все барабаны куполов — и центральный, и боковой — начинаются на уровне замков центральных подпружных арок. Для этого над более низкими подпружными арками боковых куполов поставлены стеночки, высотой вровень с центральной подпружной аркой, а уже на них выкладываются барабаны малых куполов. Не традиционны и перекрытия угловых западных ячеек храма. Перекрывающие их крестовые своды не понижены, а, наоборот, подняты на высоту цилиндрических сводов центрального креста, т.е. выше арок боковых куполов. Именно на этот уровень выведены и полукружия закомар на фасадах. Складывается впечатление, что стремление следовать равновысотной композиции московского собора, особенно его фасадов, стимулирует зодчих варьировать традиционную конструктивную систему. Московский образец дает своего рода иконографический образ, который конструируется средствами из собственной традиции. Подобный конструктивный прием был применен, например, в Софии Новгородской.
Сходным образом интерпретируется другой образец — Архангельский собор — в ярославском храме. С появлением ориентации на этот собор можно связать два религиозно-политических момента: во-первых, открытие мощей ярославских чудотворцев Федора и его сыновей Константина и Давида, и, во- вторых, политическую борьбу Василия III с удельным княжением своих братьев Юрия и Дмитрия. Явление мощей святых князей по времени совпало с переходом Ярославля под власть Москвы — в 1463 г., поэтому возможно, что московские князья считали их отчасти своими покровителями. Во всяком случае, на то, что московскими покровителями их считали ярославцы, указывает запись одного из ярославских летописцев под 1463 г. «Сии бо чудотворцы явишася не на добро всем князьям Ярославским: простилися со всеми своими отчинами навек, подавали их великому князю Ивану Васильевичу, а князь великий против их отчины подавал им волости и села». Собору-усыпальнице теперь уже освященного рода ярославских князей Василий III решает придать архитектурные черты только что появившейся кремлевской великокняжеской усыпальницы. Возможно, здесь было и стремление в художественно-символической форме приобщить их к общерусскому великокняжескому сонму.
