Основной богословский акцент в замыслах Никона приходится, таким образом, на Новоиерусалимский монастырь, который мыслится не только венцом его программы и жизненной деятельности, но и апогеем выражения «вселенской» миссии Святой Руси как центра «спасения». Надо отметить, что усвоение монастырю названия «Новый Иерусалим» (т.е. как бы статуса Царствия Небесного), а окружающей его местности — топонимов «старого» Иерусалима (Иордан, Вифлеем, Гефсимания и т.п.), не говоря уже о стремлении к как можно более буквальному повторению комплекса иерусалимского храма Гроба Господня со всеми его святыми местами и реликвиями (т.е. как бы присвоение монастырю статуса Святой Земли), с самого начала настолько «соблазняло» и смущало многих, что Собор 1665 г. сделал специальное постановление по этому поводу. «Яко людии народа российского зело блазнятся, суще невежди, о имени монастыря Нового Иерусалима, паче же в последния дни сия, в ня же концы век достигоша, и в той их блазни велие есть хульное слово на святейшаго Никона патриарха и того ради…не подобает писати, ниже именовати монастырь он Святого Воскресения Христова Новым Иерусалимом»44.
Тем не менее, за этими наименованиями вкупе с архитектурными идеями стояла цельная и достаточно сложная богословская и национально-церковная программа. О ней мы можем судить как по самому архитектурному комплексу и его истории, так и по собственным словам патриарха во время суда над ним, сказанным им как возражение на обвинения по поводу его Новоиерусалимского предприятия в 13-м вопросе Стрешнева к Паисию Лигариду и ответов последнего. В нем он дал теоретическое богословское обоснование своего замысла. Дополнительные разъяснения можно также почерпнуть из надписей, сделанных патриархом под шатром ротонды над Гробом Господним (изразцовая надпись) и на колоколах, отлитых в монастыре. В толковании современного богослова его концепция звучит следующим образом45.
Стержнем патриаршего замысла стало соединение воедино двух идей, владевших русским общественным сознанием на протяжении последних полутора веков: «Москва — Новый Иерусалим» и «Москва — второй Иерусалим». В сознании патриарха они образовали синтез на основе иконографического догмата — образ палестинского Иерусалима, «земли обетованной» есть единственно возможный прообраз обетованной земли Царствия Небесного, Нового Иерусалима. Это его «проекция» на земле, преломленная в соответствии с устройством земной, «вещественной» области Бытия. Чтобы «вообразить» Новый Иерусалим необходимо создать «икону» земного Иерусалима. Однако алтарь любого православного храма являет собой в сжатом символическом виде подобное «воображение»: прообразуя Божий храм на небе, он в своем устройстве имеет в то же время символические отображения святых мест Палестины: Вифлеем и вертеп (жертвенник), Голгофа и Гроб Христов (престол). Поэтому, чтобы создать конкретный иконографический образ Нового Иерусалима, необходимо создать подобие Святой Земли в целом (а не в отдельных символах), как бы «вынести» его из алтаря и «развернуть».
А создание на Руси образа Нового Иерусалима представлялось для патриарха (изначально, кстати, с полного одобрения царя) великим и насущным церковным деянием, соответствующим ее «вселенскому» масштабу последнего православного царства. Конкретная богословская концепция этого образа имела у патриарха Никона свою специфику. Прежде всего, представляется не случайным, что патриарх Никон осуществляет свой замысел не в Кремле и даже не в Москве, в отличие от предыдущих иерусалимских «воображений» на Руси (собор Покрова на Рву, «Святая Святых» Бориса Годунова)46. По мнению Л. Лебедева, это имело свой глубокий духовный смысл. Новый Иерусалим как бы «изводился» из мирской суеты, помещался в монастырь, который сам по себе мыслился как «град Божий посреди земли, остров спасения, прочно отгороженный стенами от житейского моря»47. В таком случае он как бы оказывается центром определенных смысловых концентрических кругов. Так, Россия — это остров среди моря иноверцев (т.к. православный Восток затоплен мусульманством), в самой России остров спасения — это Церковь.
Иерусалимский монастырь, а центр монастыря — храм, образ места, где совершились спасительные подвиги и Воскресение Христа, — залог общего спасения и воскресения в Царствии Небесном.
Характерно, что, уводя «Новый Иерусалим» из Москвы, патриарх как бы отделяет «московско-иерусалимскую» идею от «московско-римской», размежевывая тем самым божественное и государственное. Это, с одной стороны, соответствовало и оформляло его концепцию «священство выше царства», с другой стороны — на удивление совпадало по времени с его раздором с царем.
Такова в общем виде была экклезиологическая программа патриарха, подлежавшая запечатлению в камне. Самая умеренная и традиционная ее часть была связана с его «окраинными» монастырями. Какого же рода храмовая архитектура была призвана воплощать его замыслы?
Соборы Иверского Валдайского и Крестного монастырей типологически сходны между собой. Это крестово-купольные храмы с шестью (Иверский) и четырьмя (Воздвиженский) квадратными столпами, с пятью (Иверский) и тремя (Воздвиженский) световыми главами на граненых барабанах, трехнефные, с тремя апсидами и хорами. Они имеют традиционную для такого типа соборов внешнюю тектоническую разработку — и в смысле соответствия ее внутренней структуре, и в смысле представленного номинала элементов: закомары (Ивер- ский), лопатки, гладкие прясла, перспективные порталы. Иверский собор украшен также карнизами. Внутренние компартименты соборов перекрыты крестовыми сводами.
Иначе говоря, в своей архитектуре эти соборы восстанавливают архаизирующий тип большого собора XVI в., в таком «чистом» виде уже практически вышедший из обращения к тому времени. В этом прочитывается программная воля заказчика. Как уже упоминалось, в церковных художествах вектор никоновских преобразований был направлен на восстановление их «каноничности», на борьбу с новшествами. Эти постройки патриарха уточняют для нас его представления об истинной каноничности в храмовом зодчестве. Ей в данном случае соответствует художественно-типологический стереотип официального собора, сложившийся в предыдущем столетии. Правда, в патриарших монастырях он получает свои акцентировки.
Самая ярко выраженная из них — северная традиция. О присутствии североновгородской ориентации в этих храмах свидетельствуют вполне конкретные элементы их структуры и оформления. Это, во-первых, трехглавие Воздвиженского собора, уже ставшие архаичными хоры и приделы на них, вызывающие именно новгородские реминисценции . Во-вторых, это лаконизм и уже кажущаяся аскетической на фоне архитектуры середины XVII в. простота разработки фасадов: простые лопатки, гладкие прясла, суровая монументальность форм, что также было свойственно «старой» новгородской архитектуре. Есть и более адресные «северные» детали. Так, по исследованиям Г.В. Алферовой, «сложные завершения соборов … напоминают верх собора Соловецкого монастыря»48 49 — на их сводах, судя по натурным обследованиям, так же, как и в Преображенском соборе, в малых угловых сооружениях были устроены приделы, соединенные между собой галереей, к которым вела внутристенная лестница. Все это были образцы, хорошо известные и авторитетные для патриарха Никона. Достаточно вспомнить его новгородское митрополичье служение, так же, как и его поездку на Соловки за мощами св. митрополита Филиппа.
