В данной главе объектом рассмотрения выбрана раннемосковская архитектура — одна из самых важных ветвей в храмостроении страны, постепенно возрождающейся после страшного батыева разгрома. Эта архитектура рассматривается нами во взаимодействии с аскетическим движением, признаваемым как самое характерное явление средневекового православия (в первую очередь русского). Это движение — исихазм. Запечатленная в нем православная монашеская культура оказалась близкой Руси конца XIV — начала XV в. несмотря на то, что в это время сохранялись черты язычества, оставалось, пусть в ослабленном виде, двоеверие. Иным, однако, стал общий «баланс сил», и это запечатлено в характере искусства того времени. Многие историки, богословы, искусствоведа, филологи отмечали, что исихазм был одним из самых влиятельных духовных течений для формирования русской средневековой культуры1. Раннемосковское зодчество — это зодчество периода наибольшего расцвета исихазма на Руси при св. Сергии Радонежском и его последователях.
Следует остановиться на вопросе о том, каким образом состояние русского духовного сознания в этот период могло оказаться связанным со столь сложным мистическим явлением, как исихазм. Это сознание к концу XIV в. приобрело совершенно новую по сравнению с домонгольским временем окраску со своими достаточно отчетливо выраженными особенностями. Прежде всего, надо отметить появление определенной вероисповеднической самостоятельности. Обретению ее более всего способствовало тяжкое испытание татаро-монгольским игом. «Русич XIII века, — пишет В.В. Бычков, — сам мог быть в душе почти язычником, но при столкновении с внешней враждебной силой иной духовной ориентации он осознает себя приверженцем… единственно истинной религии — истинным христианином, а все враждебное обозначает как «неверное», «поганое»… Русичи времен татаро-монгольского нашествия … связывали весь комплекс своих высокопатриотических чувств с понятием «вера христианская», а своих национальных героев, особенно погибших от руки завоевателей, возводили в ранг борцов за веру, мучеников и святых»2. В русской духовности, судя по литературе тех лет («Слова» епископа владимирского Серапиона, «Послание» черноризца Якова и др.), особенно заостряется нравственно-покаянный аспект. «Земное» бессилие перед вражьим наваждением поворачивает народное сознание в сторону осмысления его как Божьей кары и необходимости духовного пути избавления. «Любовь и Бог — мечта человека» (ПЛДР, 461). Эти слова черноризца Якова, обращенные к князю Дмитрию Борисовичу, не были высокой абстракцией — они обретали конкретно-жизненное наполнение.
В жизни нации начиналась новая фаза осознания веры — более глубокого, более духовного, укрепленного опытом страданий. Оно более всего нашло себя в форме аскетизма, мистического аскетизма. По-видимому, аскетизм был наиболее созвучной формой не только внутреннего, но и внешнего состояния Руси этого «лихого» периода. «В сосуде скудельном рождается благодать». Немного наивный, «детский» этап собственно русского христианства, выражавшийся, в частности, в почти гедонистическом увлечении внешней роскошью культа, сменился более духовно зрелым отношением к богопознанию, хотя еще достаточно «молодым» и истовым. Расширялось как бы пространство души человека — «госпожи» плоти. Недаром одним из самых излюбленных чтений на Руси стала вновь переведенная на славянский язык «Диоптра» — диалог Души и Плоти, где достаточно мудрая и сильная Плоть наставляет еще наивную Душу в деле управления собою3.
