Этот период стал переходным в истории Руси от средневековья к Новому времени, причем вторую половину века признают кульминацией этого процесса. Для Руси этот процесс, исторически присущий почти всем национальным культурам, приобрел характер достаточно болезненной ломки. Он стал одновременно и процессом в определенной мере европеизации, в том числе и в духовно-религиозной жизни. Поскольку эта сторона жизни была едва ли не самой фундаментальной для всего устроения русской средневековой жизни, то именно эта сфера общественного и культурного сознания стала в XVII веке ареной наиболее драматичных коллизий и одновременно наиболее напряженных творческих поисков и созиданий — духовных, интеллектуальных и художественных.
Одновременно этот период известен в истории русской культуры как наиболее изобилующий своим храмостроением, причем самой активной, самобытной и динамично изменяющейся образности.
В целом можно констатировать, что вторая половина XVII в., это время духовной перестройки — реформаторства в самой церкви и достаточно серьезных структурных изменений в «мирянском» духовном менталитете и благочестии. Здесь можно говорить даже о процессе смены своего рода «модели» веры и мироздания — начавшемся разрушении ее средневекового типа и сложении обновленного типа вероисповеднического сознания, характеризующегося многими типологическими чертами, известными по европейскому Ренессансу и Реформации.
В русской и советской науке сложилась традиция обозначать основной вектор этих изменений, в частности на Руси, термином «обмирщение». Однако его содержание и само право на существование стало вызывать в последнее время активные дебаты. Споры идут в основном вокруг интерпретации достаточно очевидных для XVII века явлений постепенной гуманизации и наметившейся секуляризации духовной и культурной сторон жизни. В советской историографической традиции, начиная примерно с 40-х гг., в соответствии с господствовавшей тогда идеологией, «обмирщение» культуры достаточно однозначно трактовалось как процесс придания ей светского характера в противовес церковному, «освобождение культуры от средневекового аскетизма и господства религиозного мировоззрения». В русле такого понимания выступали Н.В. Устюгов, Б.И. Краснобаев, A.M. Сахаров и А.В. Муравьев, М.А. Ильин и некоторые другие советские ученые. «Заземление» веры и утрату истинно церковного содержания «инкриминировали» культуре и, в частности, иконописи XVII века и представители противоположного идеологического лагеря — православные ученые русского зарубежья, в частности Л. Успенский и Г. Флоровский.
Однако с 90-х гг. наметилась тенденция к пересмотру подобной позиции. Так, в книге русских философов К.В. Бобкова и Е.В. Шевцова «Символ и духовный опыт православия» звучит мысль уже не о духовном рассеянии или религиозном отступничестве культуры XVII века, а, как уже отмечалось, об усложнении религиозного сознания, о зарождении и выражении в ее образах понятия о плюрализме путей познания Истины и Бога. Позиции о внутренней трансформации, но никак не утрате религиозности у русского человека второй половины XVII века, придерживается при рассмотрении обширного исторического и художественного материала и В.В. Бычков в своем капитальном труде о русской средневековой эстетике. «Для России XVII века характерно… проступание нового облика, «чина» на основе традиционного средневекового уклада. Вся культура XVII века — это еще культура целиком православная, и, более того, почти средневековая. И консерваторы, и реформаторы, и западники ведут борьбу друг с другом под знаменами православия, используя средневековые способы полемики, аргументации и т.п. Почти все основные полемисты — крупные церковные иерархи, одни господствующие, другие опальные, но все они — дети или пасынки одной Церкви; и никто из них даже и помыслить себя не может вне ее пределов или о секуляризации культуры, о возможности чего- либо позитивного, истинного вне орбиты православия. Все, что вне, — ересь. Новое допустимо только внутри, и все самые острые «прения» идут только о характере и содержании этого внутреннего. Другой вопрос, что само это содержание уже не вмещается в тесную средневековую оболочку и выплескивается из нее во все стороны, бьет струями из множества трещин и прорех».
Наиболее радикально с критикой понятия «обмирщения» применительно к культуре XVII века выступили в последние годы историк С. А. Вайгачев и искусствовед И.Л. Бусева-Давыдова.
По мнению С.А. Вайгачева, термин «обмирщение» может быть прилагаем к исторической реальности Руси второй половины XVII в. только в смысле преодоления «свойственной средневековой эпохе бинарности культуры, т.е. четкого разделения человеческого опыта на две сферы, из которых только одна, непосредственно связанная с религиозной медитацией, представлялась сферой высших непреходящих ценностей, сферой священного (сакрального), а «мирское» — или чем-то значительно менее ценным, или вовсе имеющим отрицательную ценность. «Обмирщение» культуры представляло собой не «оскудение общей духовности», а проникновение духовности если не во все поры жизни, то, во всяком случае, в такие ее пласты, которые традиционно считались находящимися вне сферы священного. Носителями этой новой духовности выступают теперь не только и не столько удалившиеся от мира святые подвижники, сколько люди, живущие в миру или тесно с ним связанные, озабоченные поисками «мирской правды» .
