Городские структуры, сложившиеся в Средние века и сохранившие изначальные свойства, люди XX в. воспринимают прежде всего через их визуальные характеристики. Особое внимание привлекают признаки индивидуальности, уникальности — качества, для новых структур ставшего остродефицитным под давлением стандартов массового производства, усредняющего характер всех составляющих предметно-пространственной среды. Пространственные формы средневекового градостроительства не поддаются классификации на основе современных категорий. Чтобы преодолеть эту сложность, историки архитектуры говорят о «стихийности» их образования и «хаотичности» структур, унаследованных как от западноевропейского, так и русского Средневековья.
Развитие средневекового города часто описывается как процесс спонтанный, подобный биологическим процессам («большинство городов средневековья застраивалось и росло в основном стихийно, сетка улиц возникала в них под влиянием различных, часто случайных, обстоятельств»5; «планы средневековых городов в подавляющем большинстве случаев развивались естественным путем»6). Однако и самый плохой архитектор от лучшей пчелы отличается, как известно, наличием замысла, изначально определяющего его действия, а замысел любого строительного начинания должен быть соотнесен с пространственным контекстом, в который вводится сооружение — если не с планом, зафиксированным на чертеже, то с принятой идеей развития, закрепленной традицией. Целесообразно поэтому не списывать сложное разнообразие форм средневековых городов на счет стихии и хаоса, но реконструировать стоящие за ним принципы формообразования, отличающиеся от принятых архитектурой и градостроительством Нового времени.
Различие между восприятием города современными людьми и людьми Средневековья обнаруживает анализ текстов некоторых хроник, на что обратил внимание В. Браунфелз . В этих хрониках говорится, например, о похожести Флоренции и Рима или Пистойи, Ареццо, Лукки и Флоренции — городов, которые по критериям нашего времени имеют различные пространственные структуры и существенно различающиеся характеристики облика. Для средневековых хронистов, однако, существенны не визуальные признаки, которыми мы оперируем, а иные связи и зависимости, лежащие в плоскости символических значений пространственной формы и отношений между значениями. План Рима, входящий в число иллюстраций к «Часослову герцога Беррийского», выполненных братьями Лимбург (1415-1416), изображает замки и храмы в кольце стен, русло Тибра и некоторые монументы, но не показывает улиц, которые на современном плане служат структурной основой ориентации. По мнению Браунфелза, представление о городской структуре опиралось на отношения между церквями и чтимыми в них святыми и их расположение по отношению к стенам, опоясывающим город, т. е. на символы и отношения в системе символов.
Средневековье выработало свои специфические представления об идеальном городе, определявшие ту умозрительную структурную модель, которой подчиняли развитие материальных структур. Присутствие немногих вариантов таких моделей, стоящих за бесконечным разнообразием конкретных воплощений, несомненно, но трудно улавливается нами из-за несовпадения плоскостей, в которых развертываются представления о городе.
В отличие от моделей «идеальных городов» Нового времени, где мысль развивалась в плоскости организации пространственной формы и направлялась — едва ли не прежде всего — эстетическими предпочтениями, средневековый идеал определялся организацией содержания системы символов, а модель, выраставшая на его основе, была упорядоченным воплощением внутренних содержательных связей. В этом Средневековье следовало античной концепции, сформулированной Платоном. В диалогах «Тимей» и «Кри- тий» он описал как идеальную модель столицу легендарной Атлантиды — город с круглой цитаделью посредине, окруженной чередующимися кольцами воды и суши. Эта абстрактная концепция обращена не на пространственную форму, а на государственноправовой аспект города-государства, его «идею».
Наследуя платоновскую абстракцию, европейское Средневековье заменяет идею города-государства идеей «божественного города», «небесного града Иерусалима», описанного в Библии8. Отсюда и равнодушие средневековых хронистов к столь милой нам живописной неповторимости; хронисты сквозь признаки конкретного различали единственно существенные для них черты абстрактной модели. На этих чертах основывались описания и изображения манускриптов — как идеального града Иерусалима, так и конкретных городов, например, Милана в Ватиканском городском кодексе или Камбрэ в жизнеописании Хильдегарды из Бингена (XIV в.). Изображения не воспроизводят архитектурных реальностей, фиксируя внимание на системе символов — городских стенах с башнями и воротами (символ отречения божественного града от того, что вне его), соборе, церквях.
Но и сам город мыслился символом Вселенной. Уподобить поселение космосу, подчиняя его построение представлениям о закономерностях высших и общих, — отрешение, определявшееся не только популярной в Средние века идеей подобия микрокосма и макрокосма, но и более древней традицией уподобления образу высших сил, вверявшего поселение под их охрану. К этой архаической традиции восходили устойчивые архетипы символики пространственных форм. К архетипам космогонического происхождения добавлялись и восходившие к древним этноцентрическим представлениям. Иллюзия превосходства своего этноса, своей культуры, необходимая для самоутверждения и выживания, перерабатывалась в идею господствующего значения и особой ценности центра. Из нее естественно вытекало представление о круглой Вселенной — поскольку круг, более чем что-либо другое, предполагает господствующее положение центра. Круг связывался с символическим обозначением Бога, мира, совершенства.
В Средние века популярной эмблемой мира стала обрамленная водами дискообразная земля, расчлененная в одном направлении Средиземным морем и перпендикулярно ему — Танаисом и Нилом, образующими как бы вторую «ось мира». Иерусалим помещался в его центре. Этот топографический символ держался вопреки накоплению точной географической информации о «деталях» устройства мира, которая поставлялась мореплавателями и торговцами, до XIV в.
Особые значения несли направления по странам света, в которых виделась первичная структурирующая основа организации пространства, позволяющая соотнести строение чувственно воспринимаемого материального мира и мира сущностей, мира идей. С этими направлениями связывали крест главных осей, которые, проходя через центр, рассекают круг на четыре равных сектора. Особое значение главных осей могло быть подчеркнуто преобразованием круга (который есть многоугольник с бесконечным числом сторон) в прямоугольник, стороны которого сопряжены с осями и соответствуют странам света. Эта фигура — едва ли не древнейший и наиболее устойчивый символ города. Он принимался различными архаическими культурами, использовавшими его как знак, соотносимый с архетипом топологической основы организованного городского пространства. Средневековье воспринимало эту схему от римских городов, созданных по модели каструма, связывая ее с христианской символикой креста и небесного града Иерусалима. Подчиняя себе план конкретного средневекового города, схема могла быть воплощена в жесткую геометрию регулярной организации; чаще ею определялись лишь основные типологические свойства организованного городского пространства. Точность очертаний не была обязательным условием воплощения символических значений.
Центр мира во многих архаических культурах связан с символическим образом «мирового древа». В образе Вселенной средневекового христианства центр — священное место, господствующее над периферией. На карте мира таким местом был Иерусалим, в модели мира, которой мыслился город, — собор, в свою очередь рассматривавшийся как модель космоса (Э. Панофски детально исследовал его символическую функцию9). Занимая место «мирового древа», связывающего пласты мироздания, собор приобретал вертикальную устремленность, динамику, направленную вверх, к небу, отождествляемому с духовным и высшим. Башня и шпиль стали в пространственной структуре храма и всего города формальносимволическими элементами первостепенной важности.
Средством, дополняющим геометрию структурной основы пространственного символа, становилось число, в котором «склонны были видеть в первую очередь не меру счета, а проявление царящей в мире божественной гармонии, магическое средство»10. Символизм, который наделял значениями простое совпадение чисел, особенно разросся к позднему Средневековью, вырождаясь, по выражению Й. Хёйзинги, «в болезнь ума»11. Числа 3 (число Святой Троицы, символ духовного) и 4 (символ великих пророков, евангелистов, как и числа мировых элементов и времен года, т. е. материального мира), равно как их сумма — 7 и произведение — 12, играли большую роль в конкретизации идеального архетипа города. Выстраивались сложные семиричные и двенадцатиричные системы, связывавшие как число ясно выделяемых элементов, так и числовое выражение и соотношения величин.
Четыре главных улицы выделялись в структуре города (во Флоренции только они и были замощены), на четыре «квартала» членилась территория, к четырем, девяти (3 х 3) или 12 стремились привести число ворот и оборонительных башен. Магия символических чисел служила и для определения величин (образцом был «Апокалипсис», который говорит о том, что протяженность стен святого Иерусалима, образующих квадрат и имеющих по трое ворот с каждой стороны, 12 тысяч стадий, а высота их — 144 локтя. И если 12×12 локтей — величина, приличествующая небесному граду, но чрезмерная для земного, то 12 локтей (около 5 м) близки к высоте укреплений, встречавшейся достаточно часто). Связь с мистикой чисел должна была сделать более надежной защиту города. Число 3 играло важную роль в композиции, определяя трехчастность расчленения пространства или плоскости, троичность многих элементов, системы равносторонних треугольников, которым подчинялось определение размерности главных элементов структуры (на сохранившемся чертеже 1391 г. изображен разрез Миланского собора, вписанный в треугольную сетку).
Мистико-религиозное содержание космической символики пространства города накладывалось на жизненные реалии социальных отношений, вбирая новые, дополнительные слои значений. Само различие разграниченных поясом укреплений внешнего и внутреннего городского пространства было отражением различия между относительной свободой горожан, обеспеченной городскими привилегиями (германская пословица гласила: «Воздух города делает свободным»), и несвободой жителей окружающих деревень, находившихся в крепостной зависимости. Отсюда — многозначность символа, которым был пояс оборонительных стен и башен города, защищающих городские свободы. Замкнутость — одно из древнейших значащих свойств организованного пространства. Обеспеченная стенами, она становилась символом части пространства, где господствуют право, порядок и безопасность.
О важности этого символа для людей Средневековья свидетельствует место, которое занимает его отражение в искусстве эпохи. Стена и башни — непременный знак города и отделенное™ его пространства от негородского окружения в средневековой живописи (распятие начала XIII в. музея в Пизе; чудо св. Антония, написанное Витале ди Болонья (1320), находящееся в Национальной пинакотеке Болоньи; росписи школы Джотто в храме св. Франциска, Ассизи (около 1305), миниатюры «Часослова герцога Беррий- ского» и многое другое). Стены четко обозначают пределы городского пространства на фреске Амброджо Лоренцетти «Последствия доброго правления» в сиенском палаццо Пубблико (1337-1339).
Характерны аллегорические изображения Справедливости и Несправедливости, противопоставленные одна другой, в нижнем поясе росписей капеллы Скровеньи в Падуе, выполненные Джотто.
