Вопреки всему — хотелось сохранить. Но изменились представления и о ней, и о средствах ее достижения. В 1960-е гг. техника индустриального домостроения, казалось, сама задает новый сюжет идеального образа города, городской среды и пространственных структур, заложенных в ее основу. Виделся город ясной и точной геометрии стандартных форм, громадных плоскостей — мерцающих стеклянных и бетонных, разбитых на прямоугольники панелей. «Пространственность» стала принципом его построения. Целостное пространство со всех сторон обтекало изолированные одинаковые объемы типовых домов. Отдельное здание — жесткий элементарный параллелепипед — как бы растворилось в пространственной непрерывности, рассекаемой и направляемой, но не разделенной на замкнутости. Стерильная пустота целостных «взаимно перетекающих» общественных интерьеров с низкой мебелью, воспринимаемой как принадлежность пола, через эфемерные стены из стекла переливалась в городское окружение. Говорили о возрождении традиции 1920-х гг. И в городских структурах аморфная раздробленность строчной застройки была сохранена, но четкая артикуляция пространств и объемов, становившаяся основой выразительности композиций зданий- организмов, формируемых «изнутри — наружу», оказалась утеряна. Пространственность, подчиненная прямоугольной геометрии стандартных модулей, объединяла все.
Идеал этот самим принципом структурного построения был отчужден от географической и национальной определенности. Его местом было «завтра», завтра вообще, завтра повсюду, на любых меридианах и широтах, в любых регионах. Универсальная красота материализованной пространственное™ должна была пройти сквозь все элементы системы города — от комнаты малогабаритной квартиры до планировочного района. Выведенный из общих тенденций НТР, этот идеал обещал, так, по крайней мере, тогда казалось, бескомпромиссно чистое выражение интернациональных начал современности.
Воплощением идеи пространственное™ стали структурно очень близкие комплексы застройки, где бруски типовых домов, поставленных торцами к улицам, редким пунктиром обрамляли квартальные сады. Эти первые реализации оценивались поначалу почти восторженно — за ними виделись черты идеала, на пути к которому они мыслились лишь этапом. Тем самым они обретали и символическую ценность. Громадность пространства становилась потребностью мироощущения. Пространственность, растворяющая «объекты», ассоциировалась с духом эпохи, когда началось практическое освоение космоса, совершился действительный прорыв в бесконечность. Она выступала как универсальная парадигма и широко вошла в «языки» разных сфер художественной культуры: в живопись — высокими горизонталями и устремленностью к ним (Г. Нисский был здесь одним из первых); размахом индустриальных ландшафтов и лаконизмом «сурового стиля»; в поэзию — образами единства земного и космического (Э. Меже- лайтис, А. Вознесенский).
В концепциях конца 1950-х — начала 1960-х гг. сохранено представление о структурной целостности городского организма, выработанное в 1930-1940-е гг. Утверждение пространственное™ не было возвратом к идеям 1920-х гг. — теперь пространство осознавалось не как «пустота между объектами», но как реальность, само по себе — как объект организации (ощущение его целостности как некоей самоценности препятствовало при этом развитию приемов его артикуляции). Завоеванием периода стало массовое освоение индустриальных методов строительства. Однако продуктом мыслился дом, традиционно понимаемое «здание», приведенное к полной унифицированности в соответствии с закономерностями промышленного производства. Достаточно скоро обрисовалось противоречие между методами стандартизации, направленными на здание, и задачами формирования города как целостной системы.
Ориентация на типовой дом закрепляла дискретность, раздробленность застройки. Пространственное™ казалась достаточной компенсацией на чертежах и макетах. Осуществленные в натуре крупные комплексы типовых построек своей монотонностью рождали, однако, резко отрицательную реакцию общественного мнения. Смешанная застройка чередующимися домами разной этажности с различными пропорциями объемов, протяженных и вертикальных, башнеобразных, практически не внесла нового качества. Бесконечное повторение элементарного контраста (вертикальное — горизонтальное) лишь усугубляло психологические эффекты монотонности. Отказ от расчлененности селитьбы на общественные пространства и жилую среду, а жилой среды — на обозримые единицы обернулся социальной потерей. Оказалась разрушена канва для развития соседских связей. Социальные и эстетические потери сопровождались и экономическими — дискретность застройки снижала эффективность использования территорий (эффект усугублялся тем, что жесткие величины типовых домов определяли вынужденность приемов планировки, из-за которой невозможно было полно использовать площадь участка).
Если появлявшиеся в начале 1960-х гг. островки всецело современного были столь отличны от окружения, что сама их «осо- бость» наделялась содержательностью, ассоциируясь с представлениями о прогрессивном и упорядоченном, то по мере роста массивов новостроек «современное» превращалось в обыденное. По контрасту исторически сложившиеся части города стали восприниматься как целостное ядро, обладающее индивидуальностью и внутренним разнообразием, контрастными обыденному монотонному окружению. Структурные различия дополнялись функциональными: «старый город» концентрировал в себе широкое разнообразие культурных функций в противовес «многофункциональности» новых комплексов. Разнообразие пространственных структур, спонтанно соединившихся в комплексе центра, стало ассоциироваться с богатством культурного содержания.
Виток спирали развития, на котором начался поиск возможностей преодолеть эти противоречия, связан с 1970-1980-ми гг. Между архитектурой 1960-х и этих десятилетий как будто не было четкого рубежа. Новое качество накапливалось постепенно, полно и отчетливо выступив к последнему десятилетию, отмеченному стремлением к активному взаимодействию формы, функции и технологии в достижении социально значимых целей архитектуры. Можно сказать, что 1970-е гг. стали временем поисков синтеза, приводящего к единству идеи, в предшествовавшие периоды развития советской архитектуры обособленные и даже противопоставлявшиеся. Но уж если сделать попытку выделить идею, характерную именно для семидесятых, и привести ее к некой формуле, такой формулой должно быть нечто типа: «форму в архитектуре определяет контекст». Для этого времени стало как никогда существенно увидеть каждую задачу в ее связях с системами жизнедеятельности общества, предметно-пространственной среды и культуры, образующими многомерный контекст. «Контекстуальность» побуждала к пересмотру языка форм, постепенно обращавшемуся «вглубь», к их структурно-пространственной основе.
