В 1929-1930 гг. развернулись дискуссии о градостроительстве. Полюса мнений представляли «урбанистическая» концепция экономиста Л. Сабсовича и «дезурбанизм» философа М. Охитовича. При внешней противоположности, обе исходили от убеждения в возможности и необходимости управлять социальными процессами, используя средства архитектуры, обе восприняли идею радикального преобразования самой системы расселения, заложенную в «крестьянской утопии» Чаянова. Общей была мысль, что прогрессивная роль крупных городов исторически исчерпана. Сабсович пропагандировал единство двух противоположно направленных процессов: децентрализации городов и концентрации сельских поселений, имеющее целью равномерную сеть малых городов с населением в 50 тыс. человек. Охитович полагал возможным полностью отказаться от принципа пространственного объединения как условия реализации социальных связей. Он предлагал дисперсное расселение вдоль сети дорог, объединенное мобильностью сообщений. Дематериализацию, растворение структур расселения в пространстве, Охитович дополнял «дестанционаризацией», использованием мобильных, сборно-разборных построек, освобождающих человека от привязанности к месту и привычному миру вещей. Среда мыслилась как рационально организованная, обезличенная система, исключающая эмоциональное отношение к ней.
На будущее Москвы утопию Охитовича пытался спроецировать идейный лидер конструктивистов М. Гинзбург. В качестве некоего гена, несущего программу преобразования столицы, он предложил экспериментальный проект Зеленого города (или антигорода?) в 30 км севернее Москвы (1930, соавтор архит. М. Барщ). Население столицы предлагалось постепенно выводить из компактного городского ядра, размещая в лентах застройки вдоль магистралей, соединяющих Москву с другими городами России. Пустеющий старый город Гинзбург предлагал (вслед за утопией Чаянова) обратить в огромный парк, среди которого исторические ансамбли сохраняются как музейные экспонаты.
По-иному представлял себе будущее Москвы Ле Корбюзье, придерживаясь логики сверхурбанистической утопии, впервые заявленной Сайт-Элиа. Отвечая в 1930 г. на вопросы о будущем Москвы, заключавшиеся в анкете, распространенной Московским отделом коммунального хозяйства, он твердо настаивал на несовместимости исторически сложившихся и новых структур. Ле Корбюзье полагал, что нужно постепенно очистить территорию, которую занимает существующий город, и соорудить как бы на новом месте город-сад с регулярно-геометрической планировкой, правильными рядами небоскребов центра, меандрами протяженных жилых корпусов. Эскиз, приложенный Ле Корбюзье к его соображениям по Москве, был им позднее использован для проекта «Ville Radieuse» (1931), одной из наиболее известных его утопий. Это — модель города вне времени, без прошлого и будущего.
В 1932 г. прошел конкурс на идею проекта реконструкции Москвы, в котором кроме московских архитекторов приняли участие работавшие тогда в России Ханнес Мейер и германские архитекторы Эрнст Май и Курт Майер. Проекты конкурса предлагали едва ли не все мыслимые варианты организации столицы. Все они, однако, проектировались как новый город на незастроенном месте. Бригады Э. Мая, X. Мейера и К. Майера в той или иной степени учитывали радиальную структуру дорог, сходящихся к Москве и продолженных ее уличной сетью. Май в большей степени, чем другие, следовал принципу дезурбанизации, предлагал размещать дисперсные жилые комплексы вдоль радиусов. Ханнес Мейер был сторонником более крупных элементов «созвездия». Курт Майер видел в развитии лучевой структуры не только продолжение градостроительной традиции, но и некий символ демократического централизма. Идею города-звезды еще более четко выразил москвич Георгий Красин. В бригадах В. Кратюка и Н. Ладовского разрабатывались динамичные структуры, где преобладало развитие в одном направлении. С предложением Ле Корбюзье перекликался проект бригады ВОПРА (Всесоюзного общества пролетарских архитекторов), также основанный на использовании ортогональных структур. Здесь, однако, город мыслился не как единый массив, но как система из пяти параллельных полос жилых районов, объединенных сквозным поперечным «стержнем» линейного центра.
Ле Корбюзье точно определил скрытую ментальность этого этапа проектирования Москвы. Он увидел за демонстративным прагматизмом, «рационалистической» и «функционалистической» терминологией, романтическую энергию русской художественной души, силы, которые основываются на эстетике. Проекты рубежа 1920-1930-х гг. привлекают абсолютной концентрацией мысли на том, что определено как главное. «Второстепенное» и казавшееся случайным бескомпромиссно исключено. Мысленный эксперимент доведен до лабораторной чистоты. Подобный подход был тогда общей чертой мышления и творчества архитектурного авангарда во всем мире. В сознании проектировщиков исчезала грань между желаемым и действительным. Все определялось волением.
Сама безудержность размаха прогрессистских идей авангарда изолировала их в сфере утопии. Живой город не допускал произвольного вмешательства такого размаха. Чем более тотальное переустройство предлагалось авангардом, тем настойчивее его стремлению противопоставлялось требование связи нового со старым. Поначалу сам принцип их взаимодействия безоговорочно отвергался радикалами. Москва в начале 1930-х гг. потеряла множество древних храмов. Их уничтожали не только под влиянием агрессивной атеистической пропаганды. Храмы были наиболее характерными и индивидуализированными зданиями в городском ландшафте. По старой русской традиции они воспринимались как ориентиры, объединяющие вокруг себя массивы застройки. И в сносе или перестройке храмов виделся наиболее доступный способ радикально изменить город — если не путем введения нового, то за счет обезличения, ослабления старого. И все же представление о непрерывности, преемственности культуры постепенно возрождалось и утверждалось. Утверждалась и идея единства города и городской ткани, противостоявшая представлению о самоценности каждой постройки, утверждавшемуся авангардом.
Опытный градостроитель Владимир Семенов, перед революцией — лидер российской ветви движения городов-садов, выступил в 1932 г. с предложением не рассматривать более радикальные схемы перестройки города и принять принцип совершенствования исторически сложившейся структуры. Эта идея дала в то время единственную реальную возможность упорядочить энергичное развитие города. Вновь организованные архитектурно-планировочные мастерские (1933) под руководством В. Семенова и С. Чернышева стали на основе идеи преемственности разрабатывать генеральный план Москвы. В 1934 г. работа над ним обсуждалась на совещании, где выступил Сталин. Он свел воедино стереотипы массового сознания и придал их системе характер официального заказа. По пересказу Чернышева, Сталин «наметил пути роста прекрасного города — Москвы, создание широких улиц, красивых площадей, мощных зеленых массивов, полноводных рек и хорошо благоустроенных домов»1. Говорилось о превращении всего города в единый громадный архитектурный ансамбль. Таким образом, была вновь выдвинута утопическая идея города — произведения искусства, восходящая к барокко. Любые проблемы городской жизни воспринимались как вторичные по отношению к эстетической утопии. Утопия эта многое восприняла от популистской риторики тех лет и популистского обращения к массовым вкусам, склонным к консерватизму и предпочитающим привычные стереотипы поискам новых формальных языков.
Генеральный план реконструкции Москвы, разработанный в соответствии с этими установками, был утвержден 10 июля 1935 г. План создан как детально разработанная идеальная модель, фиксирующая состояние, которого город должен достичь за 25 лет. Ориентация на конечный вневременный идеал предполагала принцип ограничения роста территории и населения (численность его с 1925 по 1935 гг. выросла вдвое и достигла 3,6 млн; предполагалось, однако, что за следующие 20 лет она подойдет к 5 млн и стабилизируется). Границы компактного застроенного массива, величину которого определяла запланированная численность населения, должен был закрепить лесопарковый пояс. Освоение высокого плато на юго-западе города создавало строгую уравновешенность фигуры плана по отношению к Кремлю, принятому как символический центр столицы
