Вилла Барбаро заметно отличается от остальных построек Палладио в силу одного обстоятельства: у нашего героя был непростой, очень себе на уме, заказчик. Похоже, это один из немногих случаев, когда будущий хозяин усадьбы стал еще и полноправным соавтором архитектора. К счастью, им оказался Даниэле Барбаро, человек весьма эрудированный, и компетентный знаток античной архитектуры. Помимо дружбы, Палладио привязывали к нему еще и узы признательности — Барбаро стал покровителем зодчего после смерти графа Триссино в 1550 году. Благодаря протекции Даниэле архитектор осуществил в столичной Венеции несколько крупных проектов.
В 1554 году они вместе предприняли путешествие в Рим, с целью подготовки издания знаменитого трактата Витрувия об архитектуре. Трактат вышел на средства Барбаро; он же был автором перевода с латыни и толковых комментариев. Иллюстрации взял на себя Палладио.
Даниэле Барбаро строил виллу на пару с братом Маркантонио — дипломатом, успешным политиком и администратором высшего эшелона власти лагунной республики. Венецианская аристократия такого уровня (Барбаро — одно из древнейших семейств, первое упоминание о них датируется 868 годом н.э.) не испытывала недостатка в средствах. Но к этому прилагалось главное: как правило, ее представители отличались неплохим вкусом. Главная причина тому — возможность от рождения обретаться среди самых красивых вещей своего времени и привычка к богатству, но также и воспитание: как все венецианские патриции, братья получили академическое образование в почтенном Падуанском университете. Даниэле был одно время посланником в Англии, но впоследствии предпринял духовную карьеру, достигнув епископской мантии: «Его Преосвященство патриарх Аквилейский». Маркантонио избрал поприще государственной службы и пошел даже дальше своего брата. Сначала посол при французском дворе Екатерины Медичи (откуда слал депеши, не лишенные исторического и психологического интереса), потом — ответственнейший пост посланника при великом визире Оттоманской империи накануне битвы при Лепанто. По возвращении на родину его назначают Надзирателем базилики Святого Марка, фактически — вторым лицом в администрации государства. Ему принадлежала ключевая роль в формировании предпочтений венецианских властей по части урбанистики. Он тоже многое сделал для внедрения Палладио в венецианскую среду, продвигая архитектора и его «римские» идеи. Знал толк в архитектуре и даже увлекался, в качестве скульптора-дилетанта, ваянием.
Долго ли, коротко ли, усилиями двух венецианских патрициев и одного архитектора новая вилла была возведена всего за четыре года (1554-8).
Просвещенный и темпераментный заказчик, да еще и сведущий в архитектуре — иногда беда, особенно для оригинально мыслящего архитектора. Как полагают некоторые исследователи, в этом проекте Палладио был скован пожеланиями и вкусом братьев, слишком хорошо знавших, чего они хотят. Предполагали даже, что на вилле братьев Барбаро роль Палладио вообще сводилась к наблюдению за работами и так называемой технической координации, а проект принадлежал если не руке, то мыслям высокородно-сановных заказчиков. Видимо, Палладио и впрямь испытывал трепет перед братьями, внушавшими ему слишком большой пиетет, и подпал под влияние их вкусов. Иначе трудно объяснить излишне велеречивый фасад с этими игривыми фестончиками.
Впрочем, позже, в 70-е годы, декоративность порой проявляется у маэстро (см. его дворцы в Виченце). На этой вилле дана воля украшательству, чего структуралист и латентный модернист Палладио предпочитал избегать. На ум приходят скорее римские образчики вилл того времени, подобные вилле Джулия для папы Юлия III (1550-е, арх. Амманнати) и работы Пирро Лигорио: Казина в Ватиканских садах или тивольская вилла д’Эсте. Кстати, хозяину последней, герцогу Ипполиту д’Эсте, Барбаро посвящает свое издание Витрувия, хваля его виллу, которую он вместе с Палладио имел случай посетить в бытность свою в Риме. Так или иначе, римская тяжеловесность здесь удачно разбавлена венецианской воздушностью: вилла парит и не давит на землю.
В этом сооружении имеется несколько структурных нюансов, которые и впрямь заставляют сомневаться в отцовстве Палладио. Подозрителен главный вход: на репрезентативный бельэтаж поднимаешься по скромным, будто съежившимся боковым лесенкам с чугунными перилами, а не по центральной монументальной лестнице, как он, вне сомнения, предложил бы. Такая парадная лестница вроде есть, но она упирается в подбалконную дверь, как бы ведущую в дом, ибо на самом деле эта дверь обманывает: не являясь парадным входом на бельэтаж, она ведет в нижний полуподсобный. Парадного входа, казалось бы, в принципе нет. Но разгадку этой аномалии с главным входом мы узнаем позже, только когда попадем в святая святых виллы…
Из черт, которые трудно приписать руке Палладио, — отсутствие пронаоса из свободностоящих колонн с лоджией-вестибюлем, которого мы привыкли ожидать от него; вместо этого глухая четверка полуколонн, как бы заложенных стеной. На окончаниях крыльев — голубятни: по ширине своих чересчур выспренних фасадов они равняются ширине центрального, а это дисгармонично, ибо сбивает ожидаемую иерархию между главным и прилегающим.
.Аномален даже сам герб посреди фронтона: в гербе рода Барбаро дружно сочетаются вечно враждовавшие имперский двуглавый орел и папская тиара — гвельфские и гибеллинские эмблемы счастливо слиты. Конец вековым распрям?..
Старинная вражда гвельфов и гибеллинов возобновилась в Европе совсем недавно, при Лютере, который реанимировал гибеллинскую немецкую неприязнь к папству. Даниэле Барбаро в качестве коадъютора (местоблюстителя) Патриарха Аквилейского и наблюдателя от Венеции был в 1552-1553 годах на Тридентском соборе, созванном в ответ на протестантскую реформу Лютера. Похоже, наш церковный деятель был слишком «заражен духом гуманизма» и косо смотрел на решения Собора с его далеко не толерантным курсом. Не потому ли он демонстративно располагает на фасаде собственного дома эмблемы обеих партий — как некий манифест единства Европы? Надо сказать, что и орел, и тиара по праву принадлежат к геральдическим компонентам герба рода Барбаро, но здесь они выглядят призывом к экуменизму и примирению; и даже круг в центре герба напоминает ноль, будто намекая, что всепримиряющий экуменизм сводит расхождения к нулю.
Там же, в тимпане фронтона, мирно обнимаются мужчины и женщины. Но объятия зеркально отражены, то есть это не реалистичное тисканье, но — «фигура обнимания», некая мыслеформа. Экуменически-прими- ряющий дух, которому почти прямолинейно присягает вилла, берет в гаранты платоническую Любовь, о свойствах которой так много думали гуманисты. «Ты приводишь к единству разобщенные вещи и враждующее приводишь к дружбе», — говорит о любви Пьетро Бембо в «Придворном».
Но даже если в проектировании последнее слово было за Даниэле, детали и тонкость в компоновке частей выдают почерк вичентийского маэстро. Остается только гадать, кому принадлежит смелая маньеристическая мысль втиснуть окно в архитрав, прорвав фронтон снизу. На чертеже Палладио ничего подобного нет. Однако сия экстравагантность будет применена им через 15 лет на Лоджии дель Капитаниато. Запрещенный прием; и эту дерзость нарушитель спокойствия, кто бы он ни был, стыдливо прикрыл элегантными гирляндами. Начудил и накинул сверху роскоши. Совсем непалладианским выглядит отсутствие малейшего зазора между архитравом и оконными фронтончиками, которые вдобавок вписаны между капителями, поэтому архитрав кажется каким-то нахлобученным, чего Палладио никогда бы себе не позволил (этого тоже нет на чертеже).
При этом сама «игра во фронтоны» остроумна и типична для Палладио: апогеем будет церковь Ре- денторе в Венеции, на фасаде которой перебивают друг друга, будто споря о первенстве, целых семь фронтонов. На фасаде виллы Барбаро эта карта разыграна в забавном ключе: два нижних фронтона над окнами кульминируют в полукруге центрального окна, образуя некую триаду, а треугольные маленькие фронтончики, в свою очередь, кульминируют в навершии большого фронтона. Получается, как будто фасад дважды перекрестился, и потом — широко — в третий раз, если брать во внимание общий силуэт (из трех частей). Стоит вилла в чистом поле и истово крестится!
