Подвиг, в случае с Лойолой приведшая к подвижничеству миссионерской работы, в других случаях протекала иначе, но в сходном ключе. Трудно назвать жизнь в деревенских пенатах в полной мере монашеской, но все же оба образа жизни имеют немало общего и часто подсознательно сближаются: «В деревне Бог живет не по углам.» Созерцательнодеятельный образ деревенской жизни есть разновидность монашества в миру. Недаром Онегин, удалившийся в деревню после всех искусительных прелестей городской жизни: театры, где ложи блещут, наука страсти нежной с записными кокетками, везде поспеть немудрено, французской кухни лучший цвет, обожание актрис и балерин с их ножками, духи в граненом хрустале и франтовство, чопорность, злословие, сплетни, вставанье в два пополудни и финальная хандра, — так вот теперь этот Онегин описывается «анахоретом» (термин монашеский) и даже «пустынником».
В некотором смысле ретироваться в деревню было синонимом умерщвления плоти и возрождения после столь аппетитно описанной столичной жизни. И отречением сродни монашескому, ибо в основе и того, и другого лежит желание удалиться от мира. Монахи занимаются познанием Бога и возделыванием своего огорода. По крайней мере, таковы трапписты и кармелиты. Современные люди плохо представляют себе призвание и жизнь монаха, а еще менее миссию аристократа. Эта последняя — традиционно и в идеале — в том, чтобы быть впереди, увлекать за собой, быть всегда в первых рядах (так до XVII-XVIII веков, пока аристократия как сословие оставалась гегемоном). Наряду с монашеством они — соль земли; недаром два высших сословия во всех культурах — жрецы и военные. В середине XVI века эти две миссии благодаря Лойоле объединяются. Создается орден светского духовенства, манипулирующего миром, и не созерцательный, а деятельный, парадоксально объединивший монашеские идеалы послушания, нестяжания и целомудрия с обращенностью к миру и его проблемам. И как оборотная сторона того же феномена рождается цивилизация вилл. Тоже своего рода деятельное монашество, духовенство от земли.
В обращении к земле можно усматривать чисто ренессансный зачин, — все-таки оно восходило к идеалам Гесиода с его припевом «труд никакой не позорен, позорно одно лишь безделье», и особенно к пафосу вергилиевых «Георгик» (к середине XVI века поэма выдержала в Венеции десяток переизданий). «Род крепкий! За дело же!» — взывает Вергилий, подробно описывая, каким нужно быть недюжинным стратегом, чтобы выиграть битву с природой. И всякому становилось понятно, что труд на земле — «отважное начинание». «Если достойной ты ждешь от полей божественных славы» — то тягаться тебе со стихиями и прочими превратностями сопротивляющейся природы… Но справишься ты — и будешь тогда «с олимпийских высот белокурой замечен Церерой»; она, богиня земледелия и плодородия, изображалась чуть не на всех венетийских виллах. Обитает она и при усадьбе семьи Пойяна — она, в обществе Вакха, устроилась на сводах холла.
Кавалер Пойяна мог ничего и не слышать о кавалере Лойоле (хотя вряд ли), но дух пересмотра призвания дворянина витал в кругах выбитого из седла рыцарства. Долг перед наследной землей — миссия аристократа, и подобное попечение «отдавало святостью» и требовало почти монашеского смирения гордыни: работы по хозяйству на протяжении веков слыли на Западе уделом отнюдь не гордых нобилей, хотя благородство ручной работы отстаивалось еще в XII веке Бернаром Клервосским, образцом французского рыцарства и основателем ордена траппистов, самого работящего из католических орденов.
Богоугодный характер работы на земле подчеркивался храмовидными постройками Палладио, заодно вкореняя идею сакральности аристократа в ипостаси агрикула (земледельца), а не только воителя. Благодаря идеологической артподготовке Альвизе Корнаро этот труд прошел ратификацию как santa agricoltura, возвещая новый стиль связи аристократа с землей: не феодально-потребительский (вотчина как ресурс крестьянского оброка и ополченцев в случае войны), а по-ренессансному просвещенный (научное возделывание земель). Интересно, что «обработанная земля» и «просвещенный» в итальянском языке выражаются одним словом — coltivato. Впрочем, и в русском «культура» — это еще и злак.
Говорят, здание — всегда немного портрет его владельца. Понятное дело, доверяя свои цехины и земли циркулю архитектора, никто не согласился бы на вовсе чуждое своему вкусу. С другой стороны, мы всегда отвечаем за наши творения, уже потому что они на нас задним числом влияют. И поскольку архитектура всегда портрет идей, то она говорит и за людей — в той мере, в которой они являются этих идей носителями.
Кавалер Пойяна был явно человек не великосветский, внешний декорум не любящий и к украшательству не склонный. Вплоть до того, что даже парадная часть его дома, для приемов гостей, та, что с фресками, находится не при входе, а немного сбоку.
О фресках, к слову: живопись эта скорее карикатурная, но неясно, входила ли глумливость в намерения авторов (маньеристы Бернардино Индиа и Ансельмо Канера, 1550-е). Взять хотя бы зал с императорами: эти беспрецедентно толстоногие базилевсы, которые так плотно стоят на земле, будто вцепились в нее пальцами ног!
Но не фрески являются главным эмоциональным сюрпризом виллы. А вид, открывающийся с ее заднего фасада, к которому как раз и ведет посетителя воля архитектора. Зашедший в лоджию тотчас выводится сквозным проходом на тыльную сторону дома и оказывается не в зале для приемов, а пред бескрайним пейзажем. Взору открывается ширь и раздолье — так, что от простора забирает дыхание: отсюда и до бесконечности, — и сам Абсолют отзывается ответным дыханием. Палладио будто удалось вобрать в этот дом все пространство окрест, и это море в штиль неспешно подкатывает к цоколю.
Может возникнуть впечатление, что идею экстремальной простоты и открытости Палладио позаимствовал у прилегающего пейзажа. Едва ли это верно. Поддерживать ли нам простодушный тезис Ипполита Тэна, согласно которому «творения человеческого духа могут быть понятны лишь в связи с окружающей их средой»?.. Но разберемся по порядку.
Палладио считает своим долгом отдельно сообщить всему миру о своем заказчике, что он «человек благороднейшей души» (huomo di nobilissimo animo). Что значит «благородство души» для людей того времени? Авторитет в этом вопросе монсеньор Делла Каза отвечает совершенно недвусмысленно: «Благородные души не питаются украшательством и не падки на видимость». Он мог бы процитировать осуждение Данте: «…вас влекут // Страсть к внешности и жажда жить показом!»
В аристократическом обиходе выработался некий стиль поведения, который хорошо передает английский термин understatement: когда вы, например, приглашая к себе на роскошную виллу, произносите «пожалуйте ко мне на дачу», а вместо «яхта» в аналогичной ситуации говорите «лодка».
Отказ от «жажды жить показом» (amor dell’apparenza), характерной для столь многих наших современников с их жизненным кредо «понт дороже денег», предельно ясно выражен в архитектуре виллы Пойяна. По сравнению с ней вилла Ротонда несколько грешит желанием понравиться, она вся внешность и создана, чтобы ей пропели дифирамб. Вилла Пойяна настолько скромна, что хочет казаться меньше, чем она есть. Зная ее по репродукциям, не ожидаешь при личной встрече таких размеров. Связано это с тем, что Палладио использовал пропорции 1:2:1, а на самом деле она по площади больше величавой Мальконтенты!
