Граф Паоло Альмерико был человеком непростой судьбы, фортуна то баловала, то оставляла его. «Этот дворянин, по прошествии долгих скитаний в поиске славы, — пишет Палладио, — вернулся в отчие края после смерти всех своих родных», немолодым умудренным опытом человеком. Он перевидал всех и вся, побывал даже в тюрьме по подозрению в убийстве, состоял приближенным трех Пап Римских и, в качестве референта Понтифика (принимал прошения на имя Его Святейшества), сделал блестящую ватиканскую карьеру, но, хоть интриговал как мог, не дослужился даже до кардинальской мантии, а втайне желал увидеть себя на папском престоле… Словом, он принял деятельнейшее участие в погоне за властью, счастьем земным, карьерой.
Наконец, навидавшись всякого, монсеньор решает отряхнуть прах мира от ног своих, оставить карьерные потуги и вернуться к своей излюбленной стихии — поэзии и искусствам (он был поэт и книгочей). И тут произошло любопытное: честолюбивый Альмерико прославился в истории не на каком-либо поприще, а тем, как монументально и великолепно-гамлетически он от поприщ отстранился, предавшись «счастливому отдыху».
Среди всего, что он сделал в поиске славы, самым дальновидным оказалось решение довериться циркулю Палладио. И вот, удалившись от мира, Альмерико сумел устроить так, что мир изумленно обратил свои взоры на то, как он «скромно кланяется прохожим».
…Зданию, одиноко стоящему на невысоком вичентийском холме, суждено будет стать архитектурной сенсацией и невероятно актуальным полюсом
притяжения для всей европейской цивилизации на несколько веков вперед. К хранящему державное спокойствие силуэту виллы Ротонда, на этот невысокий холм, как к святыне, будут с благоговением подниматься на поклон и на «соблазн Абсолюта» сотни странствующих энтузиастов, искателей архитектурного философского камня. Отсюда, с окраины маленькой Виченцы, как из сердца всемирной империи, разойдутся по всему миру импульсы экспансии стиля — экспансии, которую можно назвать колониальной. Ротонда станет перво- атомом целого океана, разлившегося поверх границ времен и государств, — океана, прозванного палла- дианством. Эта вилла наплодит мириады подражаний и просто копий — множество ротонд по всему свету будут перепевать ее на свой лад. Нечто очень похожее увидим в Лондоне (Chiswick House), на нее ориентировалась вся аристократическая застройка от Петербурга до Дели, и даже, как примете европейской цивилизации, ей будет принесена дань уважения в стольном граде Вашингтоне, столице палладианства в Новом Свете, и по всем американским Штатам «унесенных ветром» латифундистов: даже дом избранного в 1800 году президента Джефферсона был спроектирован (причем им самим) по образцу Ротонды.
Как было замечено, архитектурный объект — всегда портрет хозяина и его мировоззренческих ценностей. Альмерико в своей Ротонде выдвигает заветный тезис о предпочтительности жизни даже не вне, а лучше над городом. Он целенаправленно продает свой городской дворец в центре Виченцы, чтобы возвести некую свободностоящую структуру за пределами ее стен. Но это не радикальный монашеский уход от мира, а избрание по отношению к миру позиции «умеренного вызова». Подразумевается, что человека благородного коробит постоянное ощущение чувства локтя, гнетет принадлежность к любой общности, втягивающей помимо воли в свои механизмы социализации, как бы полезно подобное общежитие ни было. В городе ты не индивидуум, ты — часть социума, причем созданного не тобой, и обязан подчиняться ролевым предписаниям. Подобно этому в городе дома стоят хоть и в тесноте, да не в обиде, но как бы в шеренге, плечом к плечу, будто опираясь друг на друга. «В городе значим только фасад, за городом — силуэт», — делится наблюдением Петр Вайль. Итак, Ротонда стоит не за гордый эскапизм «уйду- от-всех», не за романтическую оторванность от толпы, а за гармоническую обособленность свободного человека.
Альмерико возрождает античный идеал частного человека, неофициального лица, то, что по-древнегречески называлось ныне неблагозвучным словом idiota, — идеал, который был пределом стремлений мудрого Горация: уединенная и независимая жизнь вдали от городского шума, точнее, морального загрязнения, которым всегда чревата мелкая суета, зачумляющая атмосферу любого города и отчуждающая человека от осмысленного бытия.
Да разве тут до улицы со звонами и шумами?!.
Да разве тут до города с пытающими думами? <…> Исчезни, все мне чуждое! исчезни, город каменный! Исчезни все, гнетущее! исчезни, вся вселенная!
Все краткое! все хрупкое! все мелкое! все тленное!
Северянин
Альмерико, засвидетельствовав миру свое почтение, изымает себя из контекста ярмарки тщеславия — политических амбиций и споров за первенство среди видных граждан города; он снял свою кандидатуру. Но удалился он так красиво, что невольно приходят на ум строки острого на язык Монтеня о самых тайных соблазнах сильных мира сего: «Не усматриваю никакой доблести в удовлетворенности скромной долей и в бегстве от величия. По-моему, это добродетель, которую и я, не Бог весть кто, достиг без особого напряжения. Примите во внимание славу, сопутствующую такому отказу, с которым может быть связано больше честолюбивых помыслов, чем со стремлением к высокому положению и с радостью от того, что оно достигнуто. Ведь честолюбие для удовлетворения своего часто избирает пути обходные и необычные». Не проезжал ли Мишель де Монтень дорогой из Венеции в Рим мимо достраивавшейся в те годы Ротонды, которая могла бы стать поводом для подобных размышлений? Это более чем вероятно. Он приехал в Италию в 1580-м, в год смерти маэстро. Монтень, правда, нигде не упоминает Палладио. Но, как изумлялся уже Пушкин, «Монтань, путешествовавший по Италии, не упоминает ни о Микель-Анджело, ни о Рафаэле».
