Действительно, по типологии здания, структуре и декору это не совсем «усадьба», а скорее отдельно стоящий «дворец-палаццо», — только за пределами города, подобно вилле Ротонда. Не вилла, по совести, а фасонистый «летний дворец»; Вас. Ив. Баженов в этом смысле очень точно называл такие загородные постройки Палладио «увеселительные дома». Отсюда ее третья патология — при ней нет хозяйственных пристроек. Они сократились до двух крыльев, где поселена прислуга.
Резиденция «великолепных синьоров» хочет произвести впечатление полной аристократической отрешенности от земных нужд. Но между нами, верхний этаж отведен-таки под хранение зерна, а нижний — вина; кроме того, вилла снабжена каминами в каждой комнате — значит, это дворец, в котором живут круглый год, не летний коттедж для игры в теннис иль серсо. За этим зданием кроется особая философия жизни: я не в городе, но и не в деревне — я сам себе город. Вообще, любая вилла объединяет в себе преимущества городской и деревенской жизни, не будучи ни городом, ни деревней — «внутрь дома тешимся столиц увеселеньем», как выразился об усадебной жизни Державин.
Комфорт, предоставляемый городской цивилизацией, всегда наличествует на вилле (вспомним принцип «rus et lux»). Все то, что призвано обеспечивать вполне столичные удобства — под боком, но сервировано как можно незаметней, задрапировано с небрежной искусностью носителя тоги. Презренные нужды хозяйства не вхожи в патрицианский кругозор.
Несмотря на то что у заднего фасада на лугу демонстративно растет что-то вроде капусты, это одна из самых эстетских вилл Палладио. В ней он как бы забывает о низменной жизни: вместо хозяйственных флигелей по обеим сторонам господской половины идут крылья для прислуги. Причем они примыкают к господской половине как-то слишком плотно. Эта деталь планировки не сразу бросается в глаза, но языком архитектуры проговаривается о том факте, что в венецианской (и древнеримской) традиции аристократы постоянно были окружены роем слуг (на материке да и в остальной Европе их было принято держать несколько поодаль). Впрочем, речь не идет о простонародье, рабочих да крестьянах. Прислуга была особой категорией людей при семье: конфиденты, компаньонки и наперсницы. В те времена под словом «famiglia» (семья) имелись в виду, помимо собственно круга ближайших родственников знатного человека, также его слуги и приближенные — домочадцы, которые именовались как «familiari». Вышколенные под характер господ, они служили семье поколениями: потомственный привратник-мажордом-дворецкий, потомственный управитель-эконом, потомственные горничные, кухарки, конюхи, истопники, — и на этой доверительности господ и слуг будут построены экивоки многих комедий Гольдони. Умельцы на все руки, слуги были горазды дать дельный совет, развеять скуку, приладить шиньон к прическе, вовремя поднести барыне нюхательный табак и выслушать ее ворчание; они же были незаменимым громоотводом для истерик (их можно со сладострастием бранить, бить по щекам и тиранить: «Ишь, бестия! Поди вон, грубиянка!»). И кому, как не им, поверять дела сердечные? Они были переносчиками слухов и новостей, ходячим средством информации, вовремя и ловко подслушанной. От них хозяйка узнает новый сальный анекдотец, чтобы фыркнуть: «Фи, какой люди вздор несут, а ты повторяешь». — «Виновата, ваша милость», — реверанс и лукавая улыбка. А на что были смекалистые да ясновидящие! И погадать госпоже, и подсказать простейшее решение, и занять своей болтовней.
И кто как не они сумеют найти достойного утешителя скучающей хозяйке? Они незаменимы в интрижках: разузнают новости про новых щеголей проездом через город и будут расторопны в устроении дела. «Передай-ка колечко тому приезжему молодому господину, да разузнай, где остановился, а коли догадаешься подстроить свидание, получишь такое же», — понизив голос, наущает барыня свою деловитую служанку, прихорашиваясь перед трюмо поутру. И они догадывались. И потом, в семейных бурях, кто, как не они, изворотливо найдутся, выручат хозяйку, оказавшись очень кстати при сценах, и так поддакнут, что вот уже улажен инцидент? А сговорчивые миловидные служанки, те и подавно незаменимы для манипуляции уличенными мужьями — самый действенный аргумент, дабы заставить ревнивца сконфузиться и впредь помалкивать!
На нашу картинку наслоились, признаться, черточки быта XVIII века. Это все из-за рокайльных фресок. Хотя как далеки прозрачные призраки с фресок Бортолони от вирильности статуй в колонном зале! Чинквеченто исповедовал другой стиль жизни — пышущий, полный сил и без особых тонкостей, — тонкости расцветут в Европе к XVIII веку, который станет веком утонченности в самом прямом смысле слова: считалось даже, что аристократу положено быть рафинированно-миниатюрным и чуть слабонервным, и отнюдь не к лицу — высокорослым детиной, это-де удел мужиков, мы же — тонкая кость… «У них косая сажень в плечах, ибо неряхи и возятся в навозе и прочих удобрениях, и оттого так хорошо растут, подобно всяким там злакам, а мы чистюли, мы моемся часто, и потому утончаемся с каждым поколением.» Таков был официальный тезис вырожденцев. Удивительно, но именно этот аргумент (слово в слово) в оправдание аристократической субтильности выдвигает философ Джамбаттиста Вико в своем трактате «Новая наука» 1730 года. Но это будет уже в эпоху запредельной грациозности рококо, когда европейская культура воистину изощрится до предела. И конец этой утонченности — где тонко, там и рвется — положит совсем скоро французская Революция. А пока, в эпоху Палладио, все было с точностью до наоборот: вспомним обжору, балагура и неуемного женолюбца Аретино!
О том же говорят нам портреты бородатых венецианских патрициев солидной комплекции и пыш- нотело-грациозных патрицианок Веронезе, Бордоне и Пальмы. Какая пропасть отделяет эту эпикурейскую здоровую аристократию от манерных маркизов ancien regime! Ее нравы просты и скабрезны, страсти сильны и разгульны, жизнелюбие бьет через край. Этика у них на нуле, и этикет только зарождается. Совпадение ли? в годы возведения виллы Корнаро пишется первый европейский учебник правил хорошего тона и благовоспитанности — трактат «Галатео, или О нравах», призывающий дворян к обходительности, соблюдению приличий и закладывающий базовые каноны поведения в обществе. «Не стоит, после того как вы высморкались в платок, туда заглядывать: маловероятно, что вы там найдете жемчуга или рубины», — наставляет автор «Галатео»…
И хотя в людях Ренессанса еще бурлит почти животная, ничем не скованная стихийность и им мало дела до правил, эпоха на излете, и Корнаро уже указали бы на дверь таким буянам, как Аретино. Среди этих четырех колонн с реверансом хоботочков уже витает призрак XVIII века, столетия фанатичного этикета и мелочного педантизма. Века, по-своему героического, с его воспаленными понятиями о чести и бесчестии. И с обостренным чувством непричастности к простому народу. С настолько обостренным, что даже в Италии в XVIII веке аристократия заговорила по-французски — затем, чтобы провести окончательную черту между собою и «ними».
При проектировании виллы перед Палладио стояла двоякая цель: угодить тонкому вкусу амбициозных венецианских господ и одновременно не упустить из виду конкретные задачи земельного хозяйства, к которому, мы помним, венецианцев с начала XVI века подтолкнули нужда и роковой ход времен.
Но, начав «копаться в земле», горделивые венецианские синьоры желали держать лицо подальше от грязи, — так сказать, соблюсти статус. Палладио понимает это, и в ход идет простой и беспроигрышный прием: вилла возводится на высоком постаменте, будто на пьедестале, что в прямом смысле возвеличивает здание, придавая ему налет гонористости (соответственно рангу хозяев). А заодно и кстати высвобождает место для вспомогательных хозяйственных помещений внизу, под постаментом.
От здания виллы расходятся хозяйственные пристройки, так называемые баркессы. Но всё утилитарно-функциональное у Палладио умело скрывает свою «вульгарную» натуру. Для этого у него наготове другой прием. Рабочие подсобки вживляются в общий ансамбль с господским домом, как бы подпевают ему своими колоннами. В центре картины — изумительный портик со стройным ионическим ордером, который задает тон колоннам «необходимых помещений», как называл их Палладио. От портика идет волна благородства и разливается на конюшни, каретные сараи-ремизы, кузницы, мастерские и амбары. Все это вбирается в единый рисунок. Но не без иерархии.
