Стержневая проблема градостроительного искусства — формирование организованного гармоничного пространства, образующего структурный каркас среды жизнедеятельности человеческих сообществ. Его строение определяет формы-архетипы, несущие культурные значения, отражавшие ценностные установки людей, их экзистенциальную позицию. Пространственная структура среды задает основу той специфичности визуальных образов, которая воспринимается как национальная характерность. При этом системы среды динамичны, открыты к развитию; они разрастаются и меняются качественно в ответ на изменения потребностей, представлений, ценностей общества, оставаясь теми же системами, самими собой (как Москва осталась Москвой, вырастая от затерянного в лесах поселения на Боровицком холме до мегаполиса, распространившегося на десятки километров). Системы среды живут не только по законам внутреннего развитая — они включены в сложные связи, как синхронные, так и распространяющиеся во временном измерении, в историческом времени.
Процессы развития культуры протекают неравномерно. Моменты предсказуемой постепенности сменяются «взрывом» (по выражению Ю. М. Лотмана) качественных преобразований. В непредсказуемости взрывных процессов механизмы формирования и бытования средовых систем вскрываются, обнаруживая противоречивую сложность, не замечаемую на этапах эволюционного процесса. Открытость к внешним влияниям, при активной переработке заимствованного в «свое», характерна для таких моментов. В истории российского градостроительства наиболее яркой вспышкой было создание Санкт-Петербурга, которым отмечено завершение перехода от Средневековья к Новому времени.
Процесс развития русского градостроительства, как и русской архитектуры, не был отмечен симметричностью векторов внешних влияний. Восточное направление не просматривается на всей протяженности их истории, доступной нашему знанию. Византия оказала громадное влияние на изначальном этапе становления архитектуры; ее культура отразилась в становлении форм городской жизни и специфического городского поведения. Но «Восточная Римская империя» не была Востоком для Руси. Она восходила к тем же античным корням, которые вскормили культуру европейского Запада, и оказала на этот Запад активное влияние. «Восточные аналогии» русского зодчества не затрагивали его пространственных структур; не ощутимы они и в организации среды поселений. И даже орнаментальные мотивы, восходящие к влияниям Востока, которые можно выделить в декоре владимирских храмов (причем более в сюжетах, чем в разработке формы), заносились не через прямые контакты, а через романскую архитектуру Западной Европы. П. Н. Милюков полагал, что русско-восточные контакты исключались «борьбой леса со степью», составлявшей основное содержание русской истории1. Л. Н. Гумилев, правда, такое противостояние отрицал2.
Но асимметрия контактов несомненна. Д. С. Лихачев указывал на нее и в связи с развитием древнерусской литературы: «Смею утверждать, что среди всех остальных европейских литератур древнерусская литература имеет наименьшие связи с Востоком»3. Решающее значение имела асинхронность развития культур. В странах Западной, Центральной и Южной Европы социальное и культурное развитие в той или иной степени опиралось на наследие античности и созданную Римской империей инфраструктуру, обеспечившую концентрацию населения в городах — важнейший фактор ускорения культурных процессов. Здесь, к тому же, климат и плодородие почв обеспечивали высокую среднюю плотность населения — условие экономической и социальной активности, необходимое для успешного функционирования государственности. Восточнее, за пределом, который Л. Н. Гумилев связывает с положительной изотермой января, где начинался евразийский территориальный массив, населенный славянами, время культурного развития протекало более замедленно, что определялось не только отсутствием наследия древних высоких культур, на которое можно было бы опереться, но и низкой плотностью населения, предопределявшей и меньшую в среднем его концентрацию в городах (хотя Киев в XI в. и был третьим городом Европы — после Константинополя и Кордовы). Еще более замедленным было течение времени культурного развития в полосе степей и пустынь, где среди девственных ландшафтов мигрировали кочевые племена.
Степняки, все более отстававшие от славян, не могли предложить им культурные образцы, привлекательные для подражания. В то же время обширный ареал их обитания отделил Русь от высоких культур азиатских суперэтносов, пояс которых сложился южнее — от Аравии до Японии. Здесь ранее, чем где-либо, складывались высокоразвитые городские культуры, но путь к ним был слишком труден для переноса культурных образцов. Опережающий темп экономического и культурного развития на Западе создавал барьер, сдерживавший взаимодействие средневековых культур, что определило высокую степень самобытности русского градостроительства и своеобразие русских городов. Однако диффузия западных влияний все же происходила, хотя отношения на западных рубежах Руси не были более мирными, чем на границе со степью.
Уже на самых ранних этапах образования городских поселений (на Руси это X в.) определялись архетипы значащей формы, прочно оседавшие на уровне подсознания и влиявшие на процессы градо- формирования многие столетия, когда их изначальное конкретное содержание уже ускользало от рассудочного анализа (как, например, мы не можем объяснить себе, почему вертикальность объема навязывает восприятию представление об особой значимости объекта, равно как и центральность позиции в некоем обозначенном пространстве). Закладывались и формы поведения, вышедшие на уровень автоматизма (так, позднеантичные авторы обращали внимание на обычай германцев совершать омовение рук в общем тазу, безошибочно отделявший их от славян, умывавшихся под струей, — различие, сохранившееся и через полтора тысячелетия, в XX в.).
Города во всех культурах формировались под влиянием космогонических представлений, идеальной картины мира. Их обозримая конечность, формируемая как отвечающая этой картине модель Вселенной, служила промежуточным звеном, связывающим человека с необозримостью мира. Структура среды определялась и экзистенциальной позицией людей; их осознанной вовлеченностью в ситуацию, формой «мужества быть», которую они принимали. Для средневекового горожанина — это мужество осознавать и утверждать себя частью городского сообщества.
Городские центры средневековой Руси, складывавшиеся за пределами былой античной ойкумены, на землях, ранее не знавших городов и отношений рабовладения, несли память о земледельческом прошлом и «золотом веке» общинного устройства. Русь не знала и жестко закрепленного юридически различия форм владения землей в городе и за его пределами, подобного зафиксированного в Западной Европе с XIII в. Магдебургским правом. Все это выливалось в характеристики пространственной формы, которую принимали города, и в представления, связанные с этой формой.
Феодальные города Западной Европы двухчастны (chateau-ville; Burg-Stadt, castle-town); замкнутый в своем поясе укреплений собственно город со своим общественным ядром враждебно противостоял врезавшемуся в этот пояс феодальному замку с еще более мощным укрепленным периметром. Двухчастность русского города совершенно иного порядка. Детинец-кремль — его внутренняя цитадель, место обитания аристократического населения и, вместе с тем, — средоточие города, вместилище его главных святынь и городской казны, прибежище для всего населения в период военной опасности. В западном Средневековье город виделся целостным и конечным, однажды и навсегда заключенным в недвижный панцирь своих укреплений. Когда плотность внутри него достигала предела, а потребность роста сохранялась, городская община приобретала землю для строительства нового города, который тоже становился замкнутым организмом. Ограниченность территории, предполагаемая западной моделью, имела следствием высокую плотность застройки, дома смыкались в непрерывные ряды, тесня дворы и сады позади, число этажей могло достигать 6-7. Город с его стенами и башнями противостоял природному ландшафту, как массивное искусственное тело. Изолированность его от всего негородского получала символическое значение. Каменная стена в искусстве и литературе стала постоянной метафорой города. Замкнутыми, завершенными были перспективы городских пространств.
Для городов Руси, напротив, обычна открытость системы, распространявшейся образованием предградий, лишь со временем прикрывавшихся новыми поясами укреплений — обычно менее капитальных, чем кремлевские. Возможность наращивания застроенной территории, определявшаяся правовыми нормами, снимала необходимость в уплотнении, обычном для западных городов. Застройка могла складываться из усадеб, объединявших од но-двухэтажные сооружения с огородами и садами. Строительным материалом было дерево. Опасность пожаров заставляла разрежать подстройки. Группы их как бы «сквозили», открывая объемы главных зданий, образующие основу ориентации. Оборонительные земляные валы не отчуждали интерьер города от окружения, они воспринимались как форма ландшафта, а не противопоставленная ему преграда. Тесные связи с округой заставляли проделывать в их периметре несколько ворот, впускавших внешние дороги. Предградья разрастались вдоль них, далеко за линию укреплений. Комплексы пригородных монастырей повторяли в своей компактности основные черты идеальной модели города, направлявшей его развитие (в сознании людей европейского Средневековья она определялась истолкованием библейского образа «небесного града Иерусалима», присущим данной культуре). «Свое» для российского горожанина распространялось и далее — через пригородные угодья. Такая структура отвечала и особенности менталитета, — горожанин чувствовал себя не только частью коллектива, общины, но и частью природного бытия. Простор и воля становились неотделимы от ценностных представлений.
Кремль был изначальным ядром и центром тяготения городского организма, занимавшим главное место в его композиции и силуэте. Такая его роль обеспечивалась выбором места, причем «классическим» типом стало расположение кремля на высоком мысу, образованном слиянием рек. Направления роста подчинялись притяжению этого центрального ядра, над которым поднимался собор, поставленный посреди площади — общегородской символ. Он получал отклик в объемах приходских церквей — центров второго уровня, вокруг которых складывались социальные и пространственные членения городского организма. Система иерархически соподчиненных объемных ориентиров определяла ориентацию в пространстве города и раскрывала его внутреннюю организацию во внешних панорамах и силуэте. Выразительность пунктира главных объемов подчеркивалась контрастом их индивидуализации с однородностью обыденной застройки, контрастом, за которым виделось сопоставление возвышенного и земного, закрепленное различием материалов (дерево и камень).
Третьей главной составляющей города был торг, который обычно раскидывался под кремлевскими стенами, занимая «полые места» вокруг укреплений. Пестрая жизнь торга обычно становилась связующим звеном между кремлем и посадами, дополняя двухчаствость структуры. Обособленная позиция торга в Новгороде, образовавшего второе городское ядро на берегу Волхова, противоположном детинцу, была редким исключением (она определялась объединением изначально отдельных поселений). В соседстве с торгом, выявляя его место в пространстве, егавилась обычно ipynna церквей.
Улицы в этой системе были только путями. Зажатые огородами усадеб, они не становились общественными пространствами, а их направления не имели существенного значения для ориентации, осуществлявшейся по телесным «вехам». По отношению к ним и определялось место в городе. Во многих древних культурах изначальным, дисциплинирующим началом пространственной организации города было крестообразное пересечение главных дорог, направленных но странам света, которому придавалось символическое и магическое значение (градостроительные традиции греческой и римской античности, Византии, Китая, Японии, Индии, Центральной Америки). Крест четырех главных, наиболее широких, улиц выделялся и в структуре средневековых западноевропейских городов, хотя здесь его форма не приводилась к строгой регулярности. На Руси, однако, идея такого структурообразующего креста не была принята (хотя, по-видимому, византийские зодчие, приглашенные князем, пытались подчинить ей Киев Ярослава Мудрого; следы уличного креста теперь прослеживаются по местоположению ворот и храмов4, но в начертании сети улиц от него не осталось и следа). Сегь улиц определялась системой связей между главными точками городской активности. Наиболее распространенным приемом стала прокладка лучевых направлений от детинца и его ворот. Лучи-радиусы связывались концентрическими путями (в том числе и проходящими вдоль поясов фортификации). Когда радиусы далеко расходились, внутрь кварталов вводились переулки-тупики, расчленяющие чрезмерно крупные массивы. Создавались и разветвления главных улиц, образующие вторичные пучки лучей (началом их могли стать ворота окольного города, выводившие в предградье).
