Время, входит в архитектуру как последовательность моментов восприятия объекта при перемещении зрителя. Об этом, как и Гидион, писал Ле Корбюзье. Последний, однако, не утверждал на этом основании родства своих идей с теорией относительности (он, кстати, не считал «четвертое измерение» атрибутом только «новой архитектуры», обращая внимание, например, на постепенность развертывания впечатлений от комплексов арабского народного жилища).
Среди источников концепции 3. Гидиона была, по-видимому, знаменитая книга Освальда Шпенглера «Закат Европы». Некоторые пассажи философа по поводу пространственное™, присущей западной культуре, и «фаустовского духа», рвущегося сквозь стены в беспредельное пространство Вселенной, который делает интерьер и экстерьер взаимодополняющими образами, имеют почти полные аналогии в тексте Гидиона. Возможно, что влиянием Шпенглера можно объяснить почти сюрреалистические совмещения жесткой рациональности и заведомо иррационального, которые встречаются в «Пространстве, времени и архитектуре».
При всей своей противоречивости книга обозначила позицию, способствовавшую консолидации рационалистической ветви «новой архитектуры» после 1945 г. В центр концепций поставлен приоритет пространственное™ перед свойствами массы, конструкции. Пространство мыслилось как равномерно развертывающаяся непрерывная и однородная субстанция, «течение» которой направляют материальные элементы сооружения. Они качественно выделяют архитектурное пространство, но не замыкают сто, не изолируют от непрерывности пространства мира. Архитектурное пространство в такой трактовке с достаточной полнотой характеризуется математической моделью, причем восприятие его структур в движении, постепенном развертывании, может характеризоваться как «четвертое измерение» такой модели. Прокламируемая связь с теорией Эйнштейна—Минковского должна была связать историкохудожественную по существу концепцию с научным мировоззрением и мышлением. Пространство принималось как объективное начало, субъективность его восприятия и отношения к нему не принимались во внимание.
Таким образом, было обозначено понятие архитектурного пространства как ключевое звено рационалистической (или в терминологии конца XX в. — модернистской) архитектуры.
В 1950-е гг. появились варианты концепции «архитектуры как пространства», созданные итальянцем Бруно Дзеви. Последователь органической архитектуры, совмещавший архитектуроведчсскую деятельность с архитектурной практикой, он попытался освободить систему идей от интеллектуальных излишеств, которыми се нагрузил Гидион, и вернуть, насколько это было возможно в середине века, к первозданное™, в которой она кристаллизовалась у Райта в 1900-е гг. Отказавшись от некорректных терминов типа «пространство-время» и формальных аналогий между «новой архитектурой» и искусством авангарда, он постарался еще острее поставить проблему первичности пространства в архитектуре, создав некую теоретическую параллель экстремистским экспериментам по ее дематериализации Мис ван дер Роэ, а затем Бакминстера Фуллера.
Дзеви писал: «Пространство — главный герой архитектуры…»43. «Наиболее точное определение архитектуры — она есть то, что обладает внутренним пространством…»44. «История архитектуры в первую очередь — это история пространственных концепций»45. Последнее утверждение Дзеви реализовал в своих историко-теоретических исследованиях архитектуры. Не столь блестящие по форме и не поражающие неожиданным, но эффектным выбором материала, как работы Гидиона, они зато отличаются конкретностью и разносторонностью анализа — что характерно для текстов архитектора, имеющего практический опыт. Следуя гуманистическим тенденциям школы Райта, Дзеви стремился преодолеть плоскую объективность рационалистической концепции, вводя в свои рассуждения об архитектурном пространстве субъективные факторы. В его определениях оно уже не изотропно; оно рассматривается прежде всего как поле человеческой деятельности и, связываясь со значениями и ценностями, обретает качественную неоднородность, что, впрочем, не получило четкого определения.
По своей намеренности, работа Дзеви — версия модернистской теории. Но в ней уже заложены предпосылки того «пост», которое оформилось в 1970-е гг. как новая творческая концепция и новое определение архитектурного пространства. (Заметим, что тем самым Дзеви, при видимой простоте его концептуальных положений, ближе к пространственным представлениям конца XX в., чем, скажем, Уолтер Неч с его эзотерическими попытками систематизации пространства на основе теории поля — его интеллектуальные построения не идут далее систематического развития двух- и трехмерных чисто геометрических моделей, как в публикации мартовского номера «Progressive Architecture» 1969 г.)
Основа для иного представления об архитектурном пространстве закладывалась со времен достаточно давних — с последних десятилетий XIX в. — за пределами теории архитектуры, в исследованиях пространства, восприятия пространства и пространственных представлений, проводившихся в рамках различных научных дисциплин (прежде всего, психологии восприятия). Общей сутью выводов можно считать признание невозможности исчерпывающе зафиксировать характеристики пространства, имеющие значение для человека и его деятельности, только математическими и физическими моделями.
Определилась необходимость как бы различных срезов пространственных представлений, чтобы охватить универсальность свойств пространства и, соответственно, различных его моделей. Таким образом, в научном анализе стали выделять: 1) пространство реальное (физическое), существующее как объективная данность (или как кантовская «вещь в себе»); 2) пространство концептуальное, мысленная модель, системно объединяющая «объективные» данные о пространстве; 3) перцептивное пространство, пространство в восприятии человека, отраженное его органами чувств. Последнее понятие ввел английский философ Бертран Рассел. По его определению, «перцептуальное пространство состоит из воспринимаемых отношений между частями восприятия, тогда как физическое пространство состоит из выведенных отношений между выведенными физическими вещами»46.
Германо-американский психолог Курт Левин, близкий к германской школе гештальтпсихологии, в 1930-е гг. разработал концепцию личности, в основе которой лежит понятие поля, характеризующее психологическое единство личности и ее окружения, совокупность факторов, определяющих поведение человека. Пространство в его концепции связывается с поведением, вносящим в него качественную неоднородность. Он предложил термин «одоло- гическое пространство» (от греч. «hodos» — путь) — пространство путей движения, предпочтительных направлений, в отличие от прямой линии учитывающих все условия и обстоятельства, связанные с перемещением (не только краткость расстояния, но и безопасность, минимальная затрата усилий, знакомая дорога и пр.). Лишь в ситуациях, когда все эти обстоятельства распределены однородно, одологическое пространство совпадает с евклидовой геометрией простейшей математической модели. В общем же случае его геометрия определяется конкретными условиями47. Швейцарский психолог Жан Пиаже изучал роль деятельности в формировании человека образов пространства.
Фундаментальные штудии пространства принадлежат филосо- фам-экзистенциалистам — прежде всего Мартину Хайдеггеру, выдвинувшему идею пространственное™ бытия: «Вы не можете разделить человека и пространство. Пространство не является ни внешним объектом, ни внутренним переживанием». Он подчеркивал экзистенциальный характер человеческого пространства, которое интерпретировал в соответствии с повседневным бытием, конкретностью мест. Исходя из этого, он выделял роль жилища: «Связь человека с местом и через место с пространством заключена в жилище»49. Развивая идеи Хайдеггера, теорию экзистенциального пространства предложил германский философ Отто Фридрих Бол- нов, который вплотную подошел к анализу специфических проблем архитектурного пространства. Он подчеркивал различия между неоднородностью пространства человеческого бытия и гомогенностью математического пространства, внимательно исследуя устанавливающиеся в нем системы осей, центров, качественные различия направлений, значение путей движения, особо выделяя роль жилища50. Наблюдения Болнова дали обширный материал для осмысления семантики пространственных форм и трактовки их как знаков.
