Унификация проектной деятельности и всего строительного комплекса диктовалась требованиями эффективности; неукоснительно проводимая на всем пространстве страны — от Бреста до Находки и от Кушки до Норильска, — она порождала множество несообразностей и требовала ненужных затрат. Она, однако, делала реальностью образ людей-винтиков, которым теперь всюду предоставлялись одинаковые «гнезда». Простейший порядок единообразных типовых прямоугольных плашек из стандартных панелей, ровными рядами расставленных на огромных пространствах, возвращал ко вчерашней угрюмой мечте. «Оттепель» не обещала весны архитектуре.
Новые технологии были абсолютно неприемлемы для строительства на ограниченных участках среди существующей городской ткани. Сборные постройки нельзя было гибко приспосабливать к сложным, всегда индивидуальным условиям. Новое требовало экстенсивного распространения на обширных незастроенных территориях. Вокруг городов с их многообразной постепенно сложившейся тканью стали разрастаться пояса, состоящие из крупных жилых комплексов с единообразной стандартной застройкой.
Особенно широкий размах создание таких обезличенных массивов приняло в Москве. Пестроватая и живописная, открывающая на каждом шагу возможности выбора, она оказалась охвачена массивами обезличенных построек, одинаково серых, одинаково плоских, как бы лишенных кровель. Их бескомпромиссная простота увлекала, когда они были единичны. В сравнении с ним исторические кварталы казались поначалу хаотичными и старомодными. Лишь по мере их умножения раскрывалась стерильная будничность стандартной простоты, ее искусственность, противостоящая естественности постепенно складывавшихся образований.
Новые городские структуры были прямой проекцией на среду эгалитаристской утопии. Обезличенные, лишенные индивидуальности объекты не могли нести семантической нагрузки. Смысловое наполнение уходило даже из структур-архетипов. Вертикаль с древнейших времен служила знаком особой социальной функции, но в московских жилых комплексах 1960-х многоквартирный дом- башня свидетельствовал лишь о существовании варианта организации жилищ (причем не имеющего принципиально важных особенностей). Чередование горизонтальных и вертикальных объемов в системе застройки стало чисто механическим. Семантика вертикали аннигилировалась.
Механические ритмы стандартных элементов как символ времени вводились в формообразование крупных уникальных общественных зданий, в строительстве которых индустриальные технологии не применялась и не была нужна стандартизация. Выражением современности казалась сама механистичность техногенной формы. Подобные стилизации под машинный продукт стали внедряться в комплексы исторической застройки — вплоть до Кремля. В его пределах построен Дворец съездов (архит. М. Посо- хин, А. Мндоянц, Е. Стамо, П. Штеллер, 1959-1961) с его элементарным объемом и монотонным ритмом облицованных мрамором пилонов. Возникло агрессивное противопоставление нового старому, поначалу воспринимавшееся как инверсия ретроспективиз- ма сталинистской утопии и благодаря этому спокойно воспринятое общественным мнением.
Противопоставление было развернуто в масштабе городских структур при прокладке Нового Арбата, еще одного проспекта, соединившего центральное ядро с Садовым кольцом, проходящим по периферии исторически сложившегося центра. Сама по себе застройка этой магистрали, крупномасштабная и, в духе времени, жестко геометричная, целостна и выразительна (архит. М. Посо- хин, А. Мндоянц и др., 1963-1969). Однако она программно противопоставлена сложности окружающей исторической городской ткани, через которую и проложена. При этом уничтожена застройка кварталов середины и второй половины XIX в., не включавшая объектов-памятников, но формировавшая целостный и характерный фрагмент среды. Широко раскинутые крылья четырех крупных 25-этажных офисов, имеющих очертание раскрытой книги, активно вторглись в силуэт города. Их почти километровый ряд гасит силу- этность центра, чужд его структуре (в просторечии его стали называть «вставной челюстью»).
Столь массивное противостояние нового и старого вызвало резко отрицательную реакцию общественного мнения. В 1970-е гг. усиливалась кампания против вторжения новой архитектуры в части города, обладающие хоть какой-то историей. Охранительство, в развитии которого лидирующую роль захватили некоторые художники (И. Глазунов) и литераторы (О. Волков, В. Кожинов, В. Солоухин и др.), пришло к крайностям настолько радикальным, что стало препятствовать и минимальным реконструктивным мероприятиям, подчас жизненно необходимым для функционирования города.
Городские власти приняли ряд жестких решений, конкретность которых не предполагала исключений. В числе их — категорический запрет в пределах Садового кольца поднимать какие-либо новые сооружения выше среднего уровня сложившейся застройки. В запрещающий документ попали и площади на пересечении Садового кольца и главных радиальных магистралей, хотя три из них на рубеже 1940-х и 1950-х гг. получили убедительную пространственную организацию именно благодаря строительству высотных сооружений (Смоленская, Восстания и Лермонтовская площади).
В результате этого запрета огромная Октябрьская площадь, в которую вписана транспортная развязка, сложилась как аморфное пространство, которому несоразмерны невысокие объемы примыкающих зданий (первоначальный проект предлагал — причем достаточно убедительно — два вертикальных акцента, которые могли бы не только внести необходимую упорядоченность в саму площадь, но и создать ориентиры, способствующие организации прилегавших пространств). Была приостановлена реконструкция площади у Курского вокзала, где вертикальный акцент необходим для завершения композиции обширного пространства с распластанной застройкой. Административно предписанные ограничения привели к дезорганизации проектирования и других ответственных узлов плана, где новое было необходимо для завершения системы, не у г- рожая каким-либо историческим памятникам или исторической среде. Реакция на шок от вторжения в город застройки Нового Арбата вызвала движение маятника к противоположной крайности — омертвлению города и его градостроительной традиции.
Не будем затрагивать судьбу генерального плана развития Москвы 1971 г. Основанный на неверной оценке социально-экономических факторов развития, этот план остался, по сути дела, мертвым документом. Надежды на его реализацию были связаны с методами централизованного административного регулирования. В 1970-1980-е гг. такие методы становились, однако, все менее действенными.
Но среди предложений этого плана по развитию сети транспортных коммуникаций было создание еще одного, третьего концентрического кольца автомагистралей, на судьбе которого стоит остановиться. Кольцо могло существенно сократить нагрузку на внутренние зоны города и стать важным фактором их сохранения от эрозии. Трасса его была осуществлена, за исключением завершающего отрезка в северо-восточной части города. Если прокладка остальных отрезков кольца не наносила ущерба сложившейся среде, то этот последний был намечен неудачно — в опасной близости от ценных исторических построек Лефортова. Общественность опротестовала действительно непродуманное решение. Были предложены радикальные альтернативы — в числе их тоннель почти километровой длины. Охранительская психология, однако, блокировала такие поиски — любое вторжение в существующее вызывало резкую реакцию, прежде всего эмоциональную.
За градостроительным консерватизмом нередко скрываются эгоистические интересы местных групп населения, противопоставленные интересам города в целом. Так, почти анекдотичный характер получили дискуссии о размещении нового московского зоопарка. Бушевали митинги, участники которых, подчеркивая необходимость его создания, требовали вновь и вновь переместить его в какое-то иное место. Как правило, за самыми разнообразными доводами стояло лишь опасение, что притягательный для многих объект увеличит нагрузку общественного транспорта в «нашем» направлении.
