Практически реализовать функциональные принципы германского авангарда в строительстве социалистического города пытался Э. Май, бывший главный архитектор Франкфурта-на-Майне, пользовавшийся репутацией опытного прагматика. Он был приглашен в Россию вместе с большой бригадой для проектирования новых промышленных центров. Увлекаясь умозрительными идеями, Май привел к катастрофическим последствиям строительство Магнитогорска (с 1930), для которого выбрал непригодную площадку. Абсолютизированный им прием «строчной застройки», распространенный на обширные пространства (символическое выражение демократии в системе утопической мысли), порождал монотонность, травмирующую психику. Прием к тому же не позволял обеспечить дифференциацию в системе пространств, необходимую для организации функций селитьбы.
Радикальный утопизм авангарда создавал преграды и для его участия в реконструкции существующих городов — не только на уровне структурных идей (как в конкурсе на идею планировки Москвы), но и на уровне локальных задач. Новое мыслилось только как фрагмент грядущего целого, которое нет смысла как-то связывать со сложившимся контекстом, подлежащим замене. Принцип несовместимости был принят и ВОПРА, причем вопровские теоретики идеологизировали его, связав с крикливой демагогией. А. Михайлов писал: «На многих конкурсах… фигурировало… требование приспособить новую архитектуру к старой. Программа конкурса на проект Ленинской библиотеки требовала, чтобы проект учитывал окружающие памятники (Манеж, Кремль, Пашков дом) и не вступал с ними в «кричащее противоречие». Одновременно с этим программа требовал, чтобы проект отвечал «характеру эпохи, воплотившей волю трудящихся к строительству социализма… Противоречия этой программы действительно кричащие. С одной стороны, будь памятником социалистического строительства и пролетарской революции, а с другой — не смей вступать в противоречия с различными древностями, носящими на себе печать классово чуждой нам эпохи. Это с очевидностью показывает, что приверженцы такого рода приспособления, или теории «ансамбля», проповедуют своего рода «классовый мир» в архитектуре с весьма определенной целью не допустить новой, классово пролетарской архитектуры». Антиансамблевая установка усугубляла кризис архитектуры авангарда, возникший при столкновении с реальными градостроительными проблемами большого масштаба. Ее «первая утопия» уже не служила с достаточной эффективностью осуществлению «Великой утопии» коммунизма в отдельно взятой стране.
Это не прошло мимо внимания политического руководства, достроившего в начале 1930-х гг. свою пирамиду власти. Оно учитывало и явления, изменявшие ситуацию в обществе: спад энтузиазма, вызванный несбывшимися ожиданиями; растущее недовольство недостаточностью социальных программ; изменение ценностных предпочтений и вкусов в массовой культуре под напором множащихся маргиналов в городах. Спонтанному развитию противопоставлялись новая тактика в политике и новый вариант утопических представлений, предлагаемый официальной идеологией. Последняя стала выстраивать новые ориентиры оптимистического восприятия светлого изобильного будущего, которое в результате героических усилий народа становится все ближе, даже в чем-то уже достигнуто. Эта пропагандистская идея реализовалась в создании «атмосферы пятилетки», формировавшей массовое сознание. Пятилетний план разрабатывался в двух вариантах — отправном и оптимальном, причем уже и первый отмечен завышенным оптимизмом. Приняты были показатели оптимального варианта (удвоение добычи угля и нефти, увеличение втрое выплавки чугуна и пр.). Сталин немедленно повысил и эти цифры в полтора-два раза. Но и это казалось недостаточно впечатляющим: съезд ударников в декабре 1929 г. призывает выполнить пятилетку в четыре года — «Пять в четыре!». Сталин заявляет: «Темпы решают все» и говорит о возможности уложиться в три года.
«Цифры опьяняют составителей планов, но они опьяняют и строителей — граждан страны. Кажется: еще одно усилие, еще один построенный завод, еще одна построенная плотина — и вот оно счастье, за углом. Еще один шаг и удастся «догнать и перегнать» капиталистические страны…
Вся страна уходит из мира реальности и начинает жить в мире фантазии, в мираже.
Итоги подводились в 1932 г. «Творческая работа» с цифрами (расчеты в процентах, рублях, стоимость которых в сравнении с 1913 г. устанавливалась произвольно, позволяла утверждать, что основные показатели, намеченные планом, достигнуты, а там, где план не выполнен, помехи создавали вредители). Уровень жизни рядовых граждан мало изменился. Но сооружены гигантские заводы на Урале, в Сибири, на Волге, на Украине, в Москве и Ленинграде. Сделано было много. И достигнутое предъявлялось как подтверждение реальности виртуального мира «Великой утопии».
Утверждалась безграничность дерзаний (по словам песни того времени: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»…). Головокружительные планы, далеко превосходившие возможное, были провалены, но объявлялись выполненными досрочно. Новая версия утопии как бы размывала в сознании людей границу между воображаемым и сущим. И в систему виртуального мира, где «все мечты сбываются», должна была включиться архитектура. На нее возлагалась теперь задача — создать объекты, как бы представляющие в бедном и нелегком настоящем нарядное и изобильное будущее, «осуществленную мечту». Такая задача возлагалась на «вторую утопию» советской архитектуры, которую предстояло создать в 30-е гг.
