Коммунистическая идеология в перипетиях борьбы за осуществление утопии — при всех претензиях на рациональность и материализм — полагала себя выше объективных обстоятельств. Вера в возможность подчинения последних мифологеме, сочтенной за абсолютную истину, превращала идеологию в квазирелигию. Сменой мифологем, определявших тактику продвижения к светлым далям, задавались поворотные точки развития архитектурной утопии, изломы его траектории. Тактическое при этом могло даже заслонять конечную цель, лежащую за пределами специализированной утопии.
Причастность к утопической мысли в той или иной степени свойственная всей архитектуре XX столетия. Особенностью советской архитектуры было то, что утопическими были и цели общества, которое она обслуживала. Ее социальный заказ определялся социалистическим экспериментом, направлявшим всю жизнь страны. Архитектура была его частью, а архитектурные утопии становились ответом утопической мысли на требования утопизированной реальности. В этом — основа их специфичности. Фазам развития утопического мифотворчества была подчинена траектория ее развития, чередование периодов, смена утопических моделей.
Можно предложить такую схему чередования периодов истории советской архитектуры:
1. 1917—1923 гг. — конкурентный поиск романтического образа утопии в экспериментах «бумажной архитектуры», сохраняющий преемственность с эстетическими утопиями начала века — ретроспективными и прогрессистскими (авангардными);
2. 1923—1931 гг. — преобладание прогрессистских утопий архитектурного авангарда, ориентированных на образы «машинного века», получавших осуществление в строительстве;
3. 1931 — 1941 гг. — преобладание популистской идеологизированной историцистской утопии «вечных ценностей», утверждавшей образы процветания;
4. 1941 — 1954 гг. — абсолютное господство и догматизация утопии «вечных ценностей», создание ее канонизированных вариантов;
5. 1954—1965 гг. — ориентация архитектуры на уравнительную социальную утопию, ее обращение к утилитаристскому технологизму;
6. 1965—1981 гг. — эклектическое воплощение в архитектуре образов утопии «развитого социализма»;
7. 1981 — 1991 г. — распад утопических концепций; нарастание антиутопических тенденций в освобождающейся от них архитектуре («средовой подход» и концептуализм).
Первый период сохранял преемственность с эстетизмом последних предреволюционных лет в историцистских образах революционной романтики; утопические поиски авангарда во многом аналогичны экспрессионистской фазе архитектурного утопизма в Германии (Б. Та- ут, Г. Финстерлин, ранний Баухауз). К началу второго периода определились концепции «первой утопии» советской архитектуры, созданной архитектурным авангардом; они распространялись и стали определять основу характера советской архитектуры. «Первая утопия» в конструктивистской версии была близка к утопиям «машинного века», создававшимися германским Баухаузом под руководством Гропиуса и, отчасти, Ханнеса Мейера; в версии «формалистов» были аналогии с голландским неопластицизмом. Намечалось сближение с идеями «интернациональной архитектуры» (С1АМ).
В 30-е гг. в третьем периоде, началось энергичное становление «второй утопии» советской архитектуры. Основываясь на «вечных ценностях» классического, она допускала плюрализм в стилеобразо- вании. Однако ориентация на системность и единообразие связывала ее со становлением сталинского тоталитаризма, подчинившего ее своим целям. В этот период распались связи с западноевропейским авангардом. В архитектуре «второй утопии» развивались аналогии с неоклассической версией историзма, развивавшейся в Западной Европе и США, равно как и с историцистской архитектурой тоталитарных режимов Германии и Италии. В годы Великой Отечественной войны «вторая утопия» получает ориентацию на национальные традиции — прежде всего русские; в послевоенные годы она догматизируется и становится обязательной доктриной. Национализм и ксенофобия изолируют ее от внешнего мира, в то же время ее догмы насаждаются в странах сложившегося к концу 40-х гг. «социалистического лагеря».
Послевоенный пятый период развития был ознаменован отказом от «второй утопии», ассоциировавшейся со сталинизмом. Утверждалась техницистская архитектура «третьей утопии», в которой виделся ответ на уравнительную социальную утопию Хрущева, связанную с лозунгом «Коммунизм к 1980 году!». В послехрущевское время началось постепенное преодоление утилитаристских и антииндивидуали- стических крайностей технологизма. Они, однако, были жестко закреплены громоздким и негибким вариантом системы индустриального домостроения, который с неосмотрительной поспешностью был развернут в конце 1950-х—начале 1960-х гг. Расплывчатая и неопределенная утопическая концепция «развитого социализма» не несла побуждающих начал для решительных действий, которые положили бы начало принципиальным изменениям в архитектуре. Конец 1960-х и 1970-е гг. для советской архитектуры были временем осознания противоречий ее «третьей утопии» и вялых, скованных бюрократическим управлением, попыток создать «технологизм с человеческим лицом». Но принципиально новое в области специализированных архитектурных утопий уже не возникало. «Третья утопия» советской архитектуры стала последней.
В этой главе, следующей после той, что посвящена архитектурным утопиям «машинного века», появлявшимся в 1920—1930-е гг. на Западе, особо рассматриваются утопии первого и второго периодов развития советской архитектуры — образы-метафоры «революционной романтики» и утопий советского архитектурного авангарда двадцатых.
Вопреки распространенным утверждениям советских историков об упадке народного хозяйства России в начале XX в., десятилетие, предшествовавшее Первой мировой войне, было для нее временем бурного экономического развития. Сельское хозяйство при этом не отставало от промышленности. Темп прироста населения был самым высоким в Европе. Но страна вступала в войну в момент необычайно быстрого, несбалансированного роста, связанного с ломкой и строительством, в условиях политического брожения, всеобщего недовольства и всеобщих надежд на близкие перемены, со слабой и плохо функционирующей властью. К длительной войне она не была готова. Можно подозревать к тому же, что союзники не меньше, чем ее противники были заинтересованы в ее ослаблении как потенциального конкурента в геополитических ситуациях недалекого будущего,. Это усугубило военные трудности и неудачи.
