Среди заявленных целей движения была борьба с академизмом. Но академическое доктринерство стало устанавливаться самими «Конгрессами», руководящее ядро которых, исключая дискуссии, готовило догматичные, непререкаемо звучащие декларации. Главную роль в этом ядре играл Ле Корбюзье, видевший в организации трибуну для пропаганды своих утопических идей и их внедрения в профессиональное сознание. Принципиальной для организации стала тема «Функциональный город», принятая для IV Международного конгресса. Он был проведен летом 1933 г. на борту теплохода «Патрис П», следовавшего из Афин в Марсель. На основе обсуждений Ле Корбюзье создал манифест, названный «Афинской хартией». Он должен был стать градостроительной концепцией функционализма.
Документ, посвященный актуальным проблемам градостроительства, получил яркую полемическую форму, риторичность которой затрудняет осознание его внутренних противоречий, следствия того, что для упорядочения жизненных реалий предлагаются утопические средства. Основной постулат манифеста — благотворность пространственного разделения процессов городской жизни (постулат, исходящий от «элементаристской» эстетики Школы изящных искусств, который Ле Корбюзье заимствовал у Тони Гарнье).
Как и в собственных утопиях, в положениях «Афинской хартии» Ле Корбюзье игнорировал свободное общение горожан и формы его локализации, проблему городского центра и роли центра в структурном объединении города. Утверждая необходимость планируемого волевого решения проблем расселения, организации производства и быта, Ле Корбюзье ориентировался на некие технократические структуры, не называя, но подразумевая их синдикалистскую основу (что было, по сути дела, внедрением его собственной утопической концепции в коллективный документ). Жесткость концепции дополнялась рекомендациями использования единого типа городского жилища — многоэтажных многоквартирных блоков, обособленно расположенных в пространстве (последнее свидетельствует о влиянии на Ле Корбюзье германских участников организации).
Главным расхождением между содержанием «Хартии» и жестким ригоризмом ранних утопий Ле Корбюзье было признание историчности городской жизни и необходимости сохранения культурного наследия. К такому отступлению от чистоты утопического идеала вынуждали Ле Корбюзье столкновения с реальными градостроительными ситуациями и давление общественного мнения, которое он уже не мог игнорировать (признаки нового отношения к городской среде, как мы видели, зафиксировал уже проект дома-виадука для Алжира, выполненный Ле Корбюзье в 1932 г.).
Подготовка текста «Афинской хартии» затянулась. Его уточнению и комментариям к нему был посвящен С1АМ-У, состоявшийся в Париже в 1937 г. Текст впервые был опубликован только в 1943 г. в оккупированной немцами Франции. В целом «Афинская хартия» осталась характерным произведением утопической мысли, с ее жесткостью, статичностью, чрезмерно распространяемыми генерализациями, упрощением проблем и самоцельным устремлением к унификации. Стихийному развертыванию человеческой жизни в пространстве противопоставлена стройная картина ее рациональной организации. Формулировки «Хартии» звучат как священные тексты. Она была попыткой продиктовать жизни искусственно сочиненные правила в жанре классической утопии, куда не допускаются случайности и противоречия жизни, равно как и различия личных предпочтений. Гуманистические устремления подчинены жесткой технократической модели, по сути своей близкой к тому, что насаждал тоталитаризм.
Уникальная роль Ле Корбюзье в формировании архитектуры XX в. в большей мере определяется его интенсивной работой в сфере утопической мысли. Его раздвоенность — создатель умозрительных идеальных построений и активный практик, пытавшийся в реальном
творчестве овеществить свои идеалы, обращая их на переустройство жизни, характерна для художественного авангарда столетия. Для деятелей искусства воспроизводить и познавать мир уже не казалось достойной целью; перестраивать его, восстанавливая гармонию и целостность, утверждая новые ценности, новые идеалы — в этом виделась их подлинная предназначенность. Живописцы и скульпторы устремлялись к созданию реальных объектов, реальной среды. «Оправдание» произведений искусства связывалось с концептуальными программами. Текст, выходящий к формулировке утопического идеала, предшествовал произведению искусства и сопровождал его. Ле Корбюзье внес в этот процесс размах и некую внутреннюю последовательность.
Его утопии сводили в систему разнонаправленные поиски утопической мысли предшествовавших десятилетий. Он использовал как материал для своих формальных систем выросшую на основе академизма систематичность пространственного анализа Тони Гарнье и спонтанный активизм футуристов, их образное утверждение трехмерной целостности города близкого будущего. Идеи научной организации труда, идущие от Тейлора, и их воплощение в массовом производстве такими «капитанами индустрии», как Генри Форд, казались основой упорядоченной динамики города, обретающего целеустремленное единство. Их утилитарность поднимали на новый уровень принципы рациональной организации формы, — как основанные на классической традиции, так и создаваемые искусством посткубизма. Уроки Школы изящных искусств объединялись с рациональной математической системой чертежа-регулятора и интуитивной упорядоченностью «конструктивной эстетики» таких ветвей посткубизма, как пуризм, неопластицизм, супрематизм. Противоречивая риторика авангарда соединялась с реминисценциями как философского рационализма, так и «философии жизни».
Исходные составляющие отчетливо просвечивают сквозь основную ткань текстов Ле Корбюзье, объединенную жесткой логикой архетипов утопии — платоновских и добавленных к ним французскими социалистами-утопистами. Все это сливается в целостность, эклектизм которой легко раскрывается рассудочным анализом, но неощутим на уровне образного восприятия, на которое, собственно, и рассчитаны эти тексты.
Этапы развития утопической концепции Ле Корбюзье объединены настойчивыми декларациями приверженности картезианскому рационализму и принципу целесообразности; это неизменно подкрепляется ссылками на объективную функциональную и утилитарную детерминированность основных положений. Сложные софизмы, лукавые парадоксы и торжественная риторика использованы, чтобы создать впечатление целостности и логической выстроенности концепции, маскируя внутренние противоречия и несостыкованность многих положений.
По сути дела разыгрывается некая игра, в которой перед читателем проходят образы, симулирующие выстроенную на объективной основе универсальную рационалистическую концепцию идеальной архитектуры и ее детерминированность. Ле Корбюзье предстает в своих текстах как «Homo ludens», («человек играющий»), если использо- вать понятие, введенное голландским историком культуры И. Хейзингой. И он с большой полнотой осуществлял культурные функции игры, в определении Хейзинги, настойчиво утверждая созданные им самим правила и ее статус свободной деятельности, лежащей за пределами обыденности, но создающей образцы ее совершенствования.
Ле Корбюзье — не рассудочный технократ, оперирующий результатами объективного анализа фактов, маску которого он любил надевать, но прежде всего художник, увлеченный самим процессом игры и утверждением спонтанно возникающих образов. Он, как правило, искусно выстраивает процесс доказательства решений, которые уже спонтанно определились в его интуиции. Их неизменное свойство, присущее утопическим идеальным образам, — видимая ясность, основанная на том, что все второстепенное для смыслового стержня отсечено, связи элементов однозначны и очевидны, они складываются в целостность схем, подкупающих своей внутренней логичностью, но не соотносимых с противоречивой сложностью жизненных реалий. Средствами выразительной лаконичной графики Ле Корбюзье предлагал параллельный текстам ряд зрительных образов, подтверждая эстетический потенциал, заключенный в его идеях. Но эстетические ценности и образы его артистичных рисунков не поддаются трансляции в формы, присущие другим видам художественной деятельности — в том числе и реальной архитектуре.
