Кирпичные постройки, в 70-80-е годы составлявшие относительно небольшую часть объема строительства в сравнении с крупнопанельными, выделялись как некий особый жанр архитектуры, тяготеющий к индивидуальности и лиричности. Противоположным полюсом образности стали здания, близкие скорее к бру- тализму, чем к неофункционализму. В их числе — 15-этажный дом на Беговой улице в Москве (1973-1978, А. Д. Меерсон и др.). Мощная пластина поднята на высокий «стол» из монолитного железобетона. Подчеркнута массивность многогранных наклонных опор «стола», ограждений балконов, консолей, которые их несут. Панели наружных стен навешены на каркас «внахлестку», подобно гигантской черепице. Это предохранило стыки от дождевой воды и обнаружило весомость стены. К лифтовым холлам через открытый переход присоединены эвакуационные лестницы, заключенные в овальные бетонные шахты, — они определяют крупный ритм фасада, обращенного к магистрали. Драматизированная «игра мускулами» этой архитектуры имела параллели в эстетике московского художественного «андерграунда» тех лет.
Брутальность контрастных сочетаний объемов, облицованных красным кирпичом. выделяет постройки В. А. Павлова в Иркутске. Сложная конфигурация участка дома на набережной Ангары (1982-1985) спровоцировала усложненность пирамидально нарастающего асимметричного нагромождения призматических масс, как бы возрождающего утраченную выразительность городского силуэта. Дом образован из индивидуальных блок-секций высотой от двух до десяти этажей, различных по конфигурации плана. В композицию органично введен сохраненный двухэтажный дом — одна из исторических построек набережной.
Крупная бруталистская пластика естественна для конструктивной системы домов из монолитного бетона, которые создавал архитектор А. Н. Белоконь. Фор мообразующие возможности конструкции он использовал в соответствии с градостроительной ситуацией. Характерен дом из монолитного керамзитобетона, построенный им в Баку (1979). Башенный 17-этажный объем замыкает перспективу крупного отрезка магистрали. Возможности усложнения плана, предоставленные способом возведения дома в скользящей опалубке, использованы, чтобы обеспечить каждой квартире солнцезащиту и угловое проветривание. Крупная пластика, возникшая при решении всей совокупности проблем жилища, соразмерна пространству, которое дом как бы «принимает на себя».
В восьмидесятые Москва уже не играла роль центра формирования новых идей для архитектуры страны. Поиски особого и индивидуального связывались с конкретными контекстами и — все очевиднее — с традициями национальных культур. Укреплялись местные архитектурные школы. Общечеловеческое, впрочем, в восьмидесятые преобладало над национально-специфичным. Но уже было очевидно — провозглашенное официальной идеологией формирование еда- ной интернациональной культуры не состоялось.
Разделение на русла национальных культур проявлялось и в массовом строительстве, в формировании городской ткани. В этом, после завершения застройки Лаздиная, особый авторитет приобрели архитекторы Литвы. Новый этап их поисков отмечен созданием района Шяшкине на 45 тыс. жителей в Вильнюсе (1979-1987, архитекторы К. Баленас, Г. Баленене. К. Пямпе, Г. Рамунис, Г. Дин- дене, Г. Баравикас). Плотность и насыщенность его среды почти такие же, как в исторических частях города. Компактная территория, рассеченная магистралью, застроена жилыми группами, периметр которых, образованный из крупнопанельных блок-секций в 5-9 этажей, обрамляет живописные дворы. Дома-башни в 12-16 этажей использованы как вертикальные «вехи», помогающие ориентироваться в пространстве. К магистрали примыкают краснокирпичные бруталистские объемы общественно-торгового центра, формирующие свою квадратную площадь — место общения. На уровне второго этажа постройки центра соединяет галерея. Район задуман как выполненная современными средствами модель небольшого литовского городка, имитирующая обжитую среду.
Традиционная четкость пространственной структуры целого соединена с мягкой живописностью в микрорайоне Кальнечай-3 в Каунасе (1982, архитектор А. Сте- панавичус и др.). Основа его структуры — пешеходные улочки-дворы, складывающиеся в сеть коммуникаций. Они воспроизводят привычные для литовских городов зоны социального общения и несут тонкие ассоциации со сложившейся городской тканью Каунаса. Предельное для нормальной инсоляции территории сближение домов придало пространствам соразмерный человеку масштаб. Мягкая живописность, с которой набраны из блок-секций ряды застройки, внесла в дворики непринужденную интимность. Сочетание крупнопанельных секций в 5,
9 и 12 этажей определило основу живописности и индивидуализации пространств. Особый характер каждого усилен малыми формами, изобретательно набранными из бетонных элементов, и насыщенной визуальной информацией, сочетающейся с суперграфикой, облегчающей ориентацию.
Отношение к жилому комплексу как целостной среде очевидно и в микрорайонах Минска Зеленый Луг-5 и Зеленый Луг-7 (начало 1980-х, архитекторы Э. Левина, С. Богин, А. Волк и др.). Их застройка, сочетающая крупнопанельные протяжённые корпуса и дома-башни, более крупномасштабна и контрастна, чей в литовских городах, более прямолинеен ее неофункционализм, крупными контрастными формами подчеркнуты узлы ландшафта Слепянской водной системы, включенной в средовое единство микрорайонов.
Если почерк литовской и белорусской архитектурных школ складывался в работе со сложившимися городскими контекстами, то в Эстонии его определили постройки в сельской местности и промежуточных зонах между городом и сельскими ландшафтами. Эстонские архитекторы с семидесятых годов стали пересматривать словарь современной архитектуры в соответствии с ценностями национальной культуры. Неофункционализм «белых домов* отмечали рассудочная ясность структуры и подчеркнутая, даже преувеличенная, отчетливость архитектурного языка, противостоящая живописности пейзажа. Наибольшей чистоты, сближающей его с ранним финским функционализмом и складывавшимся минимализмом, это направление достигло в постройках Т. Рейна (жилые дома и детский сад в Пярну, 1973-1985; административное здание в Рапла, 1977, и др.). К концу семидесятых архитектурный язык эстонского неофункционализма усложнился — появились структуры с беспокойной сбитой симметрией (база отдыха в Паатсалу, 1979, Т. Рейн); в формальный язык стали включаться аллюзии на мотивы народного зодчества или архитектуры классицизма. Возникла своеобразная, по-эстонски сдержанная, вариация постмодернизма (детский сад поселка Хаабнезиа, 1983, архитекторы А. и Н. Эйги).
При всех различиях направленности, архитектурные школы северо-западных республик тяготели к рационалистичности — жестковато прямолинейной или поэтизированной. В Грузии, где общую тональность также задала работа с городской тканью, рационализм отступал перед романтичной театрализацией.
Ключевое значение имела регенерация кварталов исторического ядра Тбилиси (начата с 1977 г., руководители Г. Батиашвили, Ш. Кавлашвили). Работа приобрела характер комплексной организации крупных фрагментов городской среды, подчиненной современным «жизненным сценариям». Кварталы, получавшие рациональную пространственную структуру, складывались из реконструированных и новых фрагментов; идеализированный образ -старого Тбилиси» — романтизированный, нарядно зрелищный — объединял их. -Vernacular», очень характерный в столице Грузии, потеснил неофункционализм. Культурная целостность старого и нового определила характер средового подхода.
Драматизация среды средствами архитектуры и скульптурной пластики, соединяющими современное чувство формы с традиционным романтизмом, характерна для архитектора В. Давитая. Он начал с серии монументальных объектов, пространственная организация и пластика которых вовлекают в виртуальное действо реальную среду.
