Уже осенью 1920 г. в процессе преобразования ВХУТЕМАСа в единое учебное заведение на его архитектурном факультете выделились учебные мастерские, которые следовали концепциям авангарда (в отличие от придерживавшихся традиционной ориентации мастерских Жолтовского, Щусева, Рыльского) — Объединенные левые мастерские (Обмас). Здесь Ладовский вместе с Докучаевым и Кринским начали внедрять психоаналитический метод обучения проектированию, исходящий от концепции рационализма. Обмас стал его творческой лабораторией.
Теоретическая концепция отрабатывалась параллельно в дискуссиях ИНХУКа и в работе со студентами. Начало было положено в упоминавшейся выше дискуссии членов ИНХУКа о композиции и конструкции. Программа, выработанная Рабочей группой (1921), выделила как главные элементы архитектуры пространство, форму и конструкцию.
Приоритетность пространства особо подчеркивалась Н.А. Ладовс- ким. «Пространство, а не камень — материал архитектуры. Пространственное™ должна служить скульптурная форма в архитектуре. В таком их соподчинении и я признаю их синтез в архитектуре», — написал он в 1920 г. на листке, подклеенном к одному из проектов. Начало высказывания близко к известному афоризму Ф.Л. Райта, восходящему ко времени его работы над «домами прерий»; в двадцатые идею использовали в своей концепции неопластицисты. У Ладов- ского формула этой «странствующей идеи», принадлежавшей к универсальным положениям для культуры времени, выражена наиболее остро и лаконично.
Масса, вес, объем, цвет, пропорции, движение, ритм отнесены к ряду второстепенных элементов и средств выражения архитектуры. Сущностью архитектурных решений названа упорядоченная смена пространственных величин; проблема пространства, которым архитектура пользуется как материалом, соответственно является для нее наиглавнейшей. Утверждалось, что для исследования элементов и свойств архитектуры должна использоваться психология восприятия.
В концепции отдавался приоритет пространственному мышлению и психологии восприятия, связываемой с ценностными предпочтениями, перед детерминистским отношением к форме, в которой виделось выражение свойств современной конструкции, технологии или функционального графика. Рационалисты учитывали объективные факторы такого рода, но расстановка приоритетов в их концепции должна была выявить и защитить от стирания специфику творчества архитектора (к чему стремились не только схоластические толкователи идей «Великой утопии», но и утилитаристы-инженеры, полагавшие архитектурную деятельность чисто косметической по отношению к конструкции и технологии).
В конечном счете, концентрируя внимание на проблемах формы, Ладовский защищал архитектуру как средство коммуникации и специфический язык: «Архитектор конструирует форму, внося элементы, которые не являются техническими или утилитарными в обычном смысле этого слова и которые можно рассматривать как «архитектурные мотивы». В архитектурном отношении эти мотивы должны быть рациональны и служить высшей технической потребности человека ориентироваться в пространстве». Аргументируя свою позицию, Ладовский характеризовал архитектуру как комплекс постоянных и переменных величин, относя к первым пространство, а ко вторым — технику. Принципиальным новаторством виделось ему то, что направлено на поиск новых констант образования пространства, воспринимаемого человеком, привлечение же новых конструкций и новой технологии для его реализации казалось самим собою разумеющимся.
Внедряя свою концепцию в процесс учебного проектирования, он начинал с отвлеченных заданий, отрабатывая «элементы архитектуры», а затем переходил к конкретным темам, что вызвало бурное рождение новых творческих идей. Работа ВХУТЕМАСа в первые годы его существования (точнее — Обмаса как его части) стала наиболее активным источником форм профессионального языка архитектурного авангарда. Коллекция проектов Обмаса, собранная С.О. Хан-Магомедовым, показывает, что уже в 1920—1923 гг. был накоплен массив идей формообразования, наиболее значительный для этого исторического этапа «бумажной архитектуры» в России. Результаты Баухауза в области архитектуры не обладали ни такой радикальной новизной, ни эмоциональной напряженностью, наполняющей рациональные формы (это останется верным, даже если обратиться к наиболее плодотворному для архитектуры позднему периоду Баухауза).
Теоретические наработки, выстраивавшиеся в систематизированную концепцию, подпирающее лидеров поколение учеников-энтузиа- стов, экспериментальные работы, внушавшие надежды на появление значительных произведений, как только страна вернется к нормальной жизни, — все это вызывало ощущение, что рационализм складывается как ведущая сила российского архитектурного авангарда, способная оттеснить не только традиционалистов, но и еще не успевших систематизировать свои идеи конструктивистов. Создание АСНОВА укрепляло надежды на прочное лидерство, которое будет принадлежать рационалистическому направлению, когда в стране вновь развернется строительство. Жизнь, однако, развивалась по иному сценарию.
Перелом от периода концептуальных размышлений «бумажной архитектуры» к реальному строительству определился в 1923 г., когда в стране были построены жилые дома общей жилой площадью более 1 млн кв. м и стали складываться первые сильные по тому времени подрядно-строительные государственные организации. Для архитектуры этот год отмечен двумя событиями — конкурсом на Дворец труда в Москве и созданием на месте московской свалки у Крымского моста Всероссийской сельскохозяйственной и кустарной выставки — первой послереволюционной престижной новостройки.
В общей ситуации в стране к 1923 г. уже много изменилось. Система «Великой утопии», предмет государственного строительства и партийного руководства, начала подчинять себе серьезные архитектурные проекты, имевшие шансы на осуществление. От заявлений о решимости руководить культурой партия уже переходила к регулярной работе. В ее воздействии на архитектуру усиливаются идеологические аспекты, строительные программы сверяются не только с государственной политикой, но и с мифологемами пропаганды. Особое внимание начинают привлекать жизнестроительные программы архитекторов. Внутрипартийные разногласия, препятствовавшие конкретности руководства в первые послереволюционные годы, преодолены. С жесткостью генеральной линии начинают сверяться русла профессиональной деятельности, как будто и не соприкасающиеся с этим стержнем политических действий.
Наступавшую ситуацию за несколько лет до того, как она приобрела реальные черты, провидел Евгений Замятин. В 1920 г. он писал: «Мы пережили эпоху подавления масс; мы переживаем эпоху подавления личности во имя масс». Годом позже Замятин написал «Мы» — роман-антиутопию, роман-предостережение. Он показал гипотетическую модель абсолютного торжества рационализма, который поднимали на щит дилетанты-ортодоксы, претендовавшие на руководство художественным авангардом. Мир, где «жизнь должна стать стройной машиной и с механической неизбежностью вести нас к желанной цели». В романе математически совершенная жизнь Единого Государства управляется деспотической властью, превратившей человека в функциональное дополнение машины. Нет авангарда, как нет и ретроградов, нет личности вообще. Есть люди-«нумера», верящие, что их счастье в отказе от «Я» и растворении в безличном «Мы». Однотипность безраздельно властвует над жизнью членов общества с помощью совершенной техники и бдящих Хранителей, которые отсекают от массы тех, кто пытается выйти за пределы, заданные стандартом.
