Первым небоскребом американские историки называют Экви- тейбл-билдинг, построенный в Нью-Йорке (1868—1870), архитекторы Джилмен и Кендол и Дж.Б. Пост, имевший всего лишь пять этажей, но уже пробивший привычный «высотный барьер» соединением каркасной конструкции и лифтовых коммуникаций. Здание Трибюн-билдинг в Нью-Йорке (1873—1875) Р.М. Ханта уже имело 10 этажей, а башенка над его мансардой достигла высоты, присущей ранее только шпилям соборов. Новизна типа рационалистически осмыслена архитекторами Чикагской школы. Но их модель, в которой намечалось органичное единство функции, конструкции и метафор архитектурной формы, в 1890-е гг. вытеснили привычные стилизации эклектического историзма, в которые облачались новаторские для того времени технические решения. Небоскреб стал знаком престижа, частью того, что Л. Мамфорд назвал «инсценировкой мирового города».
По мере того как возрастала роль небоскреба в самоутверждении большого бизнеса, его форма попадала во все большее подчинение популистской риторике, использовавшей привычные стереотипы «архитектуры выбора». Она теряла содержательность. Сохранялась только изначальная связь небоскреба с понятием «башня», архетипом формы господствующей над пространством вокруг. Но уже само противоречие между совершенством грандиозного технического устройства, которым становилось здание, и претенциозной архаичностью формы, бросало вызов творческому воображению. Тем более что небоскреб, доминирующий над пространством, был не только «зданием в себе». На него проецировались проблемы города в целом.
Между тем именно город был объектом, на котором пересеклись главные направления социально-экономических процессов «машинного века». Исстари город был сюжетом утопий. Естественно, что он стал им и в прогрессистских архитектурных утопиях промышленной цивилизации, поначалу полных эйфории, рожденной успехами научно-технической революции.
Их ряду, начало которого связано с рубежом XIX и XX столетий, предшествовали, однако, утопии-предостережения, появившиеся в научно-фантастической литературе. Успехи производства и сенсационные изобретения не сглаживали социальных противоречий; поляризация общества усугублялась. Грандиозность складывавшегося тех- номира, его сложные связи с экономическими интересами делали его плохо управляемым, диктующим обществу свои законы. Ими провоцировались процессы урбанизации, ставшие стихией, ушедшей из-под контроля общества. Города — промышленные центры — расползались, поглощая окрестные поселения и природные ландшафты, нарушая равновесие экологических систем, усложнялись их внутренние проблемы. Ангажированное профессиональное сознание архитекторов и градостроителей не воспринимало всерьез признаки созревавшего кризиса. Литература отразила взгляд со стороны.
Сигналом тревоги стал роман-утопия Герберта Уэллса (1866— 1946) «Спящий пробуждается», написанный в 1899 г. Его сюжет привязан к гипотетической картине Лондона XXII в. По этой версии будущего мир, где социальное противостояние стало жестче, а государство переросло в лицемерную диктатуру, создал среду обитания, всецело подчиненную разросшемуся техномиру. Исчезли малые поселения, большие города — в их числе Лондон — чудовищно разрослись. «Город поглотил человечество… скопление людей в городах стало логическим завершением эпохи изобретений».
Лондон с 30-миллионным населением превращен в целостную пространственную структуру с кровлей, над которой поднимаются причудливые силуэты ветроэлектрических установок. Немногие монументы прошлого — как собор Св. Павла или Вестминстерское аббатство — поглощены этой структурой. Последнюю на многих уровнях пронизывают коммуникации, пересекающие мостами и трубопроводами ущелья перекрытых улиц. На дне их — многополосные движущиеся дороги. Лифты, поднимающиеся до кровли и опускающиеся в
преисподнюю многоярусного подземелья, обеспечивают вертикальные связи. Мегаструктура отделена от окружения резче, чем когда-то средневековые города: «Лондон кончался обрывом — отвесной стеной футов в триста—четыреста вышиною». Вокруг — мертвые пустоши с руинами заброшенных поселений, пересеченные скоростными дорогами и путепроводами. Над ними — призрачные силуэты энергетических устройств.
«Все эти обширные залы и коридоры громадного города, слившегося в одно непрерывное целое под общей крышей и не боящегося таких случайностей, как перемена погоды, означают уничтожение домашнего очага… Лондон… представляет собой уже не агрегат отдельных домов, а гигантскую гостиницу с бесконечной градацией житейских удобств, с десятком тысяч общих столовых, часовен, театров, рынков и всяких публичных мест». Вся жизнь в этой структуре — на людях, как и работа в цехах промышленных кварталов и в помещениях контор. Домашний очаг, защищенный от посторонних вторжений, ушел в область преданий. Среда перестала быть овеществленной памятью, поддерживающей непрерывность культуры и ее временную глубину. Кошмарный Лондон будущего, город, выпавший из связи времен, создан Уэллсом как образ-предостережение, гипотеза, которая может стать реальностью, если продолжатся тенденции, определившиеся в системе буржуазного общества и в развитии его городов.
Убеждения, связанные с осторожным фабианским социализмом, привели Уэллса к мрачным пророчествам. Тяготевший к идеям более радикального французского социализма выпускник парижской Школы изящных искусств архитектор Тони Гарнье (1869—1948) предложил утопический проект, изображающий, напротив, оптимистическое видение будущего — при условии, что технический прогресс будет соединен с социалистической формой общества. Его работа — «Индустриальный город. Изучение проблем строительства городов» — выполнена в 1901 — 1904 гг. как пенсионерский проект лауреата Большого римского приза на вилле Медичи в Риме, принадлежащей Французской академии. Гарнье был награжден в 1899 г.; использование пенси- онерства не для обычных академических штудий, но для утопического проектного эксперимента, было воспринято как жест, провоцирующий скандал (как следствие его, с одной стороны, — работу удалось издать только в 1917, с другой — она, не будучи изданной, получила широкую известность).
