В начале пятидесятых панорама мировой архитектуры приняла очертания, которые следовали определившейся к тому времени биполярности мира Она отражала в своих метафорах противостояние общественных систем и непримиримость идеологий В пределах капиталистического мира архитектура была пестра, ее многочисленные концепции вступали в противоречие между собой, изобиловали и внутренними противоречиями Но и сквозь эту пестроту проходили системы идеологизированных метафор, означающих некое единство. Очевидны были каналы, в определенных точках особо подпитывавшие идеологическую функцию архитектуры в атмосфере разгоревшейся холодной войны. За «железным занавесом», в социалистических странах, идеология, единство которой строго соблюдалось контролировала любые проявления архитектурной деятельности, вводя в нее унифицирующее начало. Идеологизированный миф преобладал над внутренним разнообразием.
Но в середине десятилетия относительная симметричность схемы идеологического противостояния в метафорах архитектуры оказалась нарушенной. Идеологическая конфронтация продолжалась, не ослабевая, «холодная война» — как это случилось в начале шестидесятых — опасно приближалась к грани реального столкновения Советская архитектура, а следом за ней и архитектура других социалистических стран, однако, вышли из прямой идеологической конфронтации с архитектурой Запада Это было следствием не изменений в идеологии, а новой роли, которой наделялась архитектура Она исключалась теперь партийными теоретиками из ряда искусств (идеологическая непримиримость которых предполагалась неизменной) и занимала место в ряду технологической деятельности Соответственно, в идеологической плоскости рассматривались социально-экономические результаты архитектурных программ, идеологическая же значимость самих метафор архитектурной формы, ее семантики, в идеологической конфронтации отошла на второй план.
Стержнем мифологем советской архитектуры 1930-х — начала 1950-х гг. была «вторая утопия», которая, как показано выше, на рубеже двадцатых и тридцатых сменила «первую утопию» выстроенную архитектурным авангардом двадцатых. Эта «вторая утопия», порождение идеологии сталинизма, вошла в состояние кризиса, когда после смерти Сталина дала трещину возведенная им тоталитарная система
Историцистская утопия архитектуры была одним из знаков последней. С наступлением «хрущевской оттепели» началось ее этическое и эстетическое отторжение. В этой ситуации функционеры сталинского тоталитаризма возложили вину за все трудности с которыми столкнулось строительство в решении социальных задач на архитекторов Массовым сознанием обвинение было поддержано. Реформа строительства, устранявшая противоречия, навязанные советской архитектуре подчинением «второй утопии», стала осуществляться не силами самой профессии, на основе открытого анализа ситуации, а «сверху», не подлежавшими обсуждению решениями государственно-политического руководства (их скрытно готовили анонимные советники).
Официальные постановления жестко обозначили начало нового периода развития советской архитектуры. На Всесоюзном совещании строителей в Москве (ноябрь 1954) Н. С. Хрущев выступил с пространной речью, в которой осудил архитектуру сталинской утопии, с ее идеологизирующей символикой, которую назвал «излишествами» Он однозначно ограничил общественные функции архитектуры экономичным удовлетворением утилитарных потребностей общества в предметно-пространственной среде Движущей силой прогресса была названа индустриализация строительства, а архитекторы — «камнем преткновения» на ее пути. Совещание стало началом компании «разоблачения архитектурных излишеств», которой было придано политическое значение. Ниспровергалась профессиональная идеология архитекторов. Архитектура выводилась из ряда искусств, отвергались ее образность, эстетическая конструктивность, индивидуализация пространственной среды; утверждались утилитаризм и стандартная усредненность. Язык ее формы предписывалось заменить «новоязом» унифицированных элементов, номенклатура которых доводилась до минимума Сущностью природы архитектуры К. А. Иванов один из «серых кардиналов» реформы, возглавивший работу над ее новой концепцией, провозгласил «раскрытое марксизмом-ленинизмом взаимоотношение фазы производства и фазы потребления как неразрывного единства при определяющем, в конечном счете, значении производства». В своем толковании Маркса Иванов утверждал приоритетность средств перед целью, а в применении к архитектурно-строительной деятельности — приоритетность требований технологии перед логикой организации среды и ее назначением. Схоластический тезис оброс бюрократической плотью постановлений и нормативных актов, практически подчинявших архитектора технологу. Ситуацию закрепило постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 4.11.1955 г. — «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве». По ходу работ упрощались формы проектируемых и строящихся зданий, срубались уже выведенные карнизы, сандрики установленные барельефы и скульптура.
«Устранение излишеств» обретало смысл очищения от знаков сталинщины. Проснулось азартное стремление средствами предписанного «свыше» технологизма создать новую «честную» архитектуру — альтернативу отброшенным «снам наяву». Преобразование стало восприниматься как возвращение к этическим основам профессии. «Хрущевская оттепель» подорвала культурную самоизоляцию страны. Среди новых впечатлений привлекало то, что отвечало установкам на экономичность и аскетизм формы, — рассудочный функционализм ФРГ начала пятидесятых шведский и финский регионализм, французское строительство индустриальными методами, стеклянные призмы Мис ван дер Роэ (обманчивость простоты последних поначалу не была воспринята). Особый интерес вызывал принцип организации пространства, преодолевающего разграничения частей.
Но — «утопия умерла — да здравствует утопия!». «Вторая утопия» с ее вневременными стереотипами была отвергнута Но на смену пришли другие модели, решительной несхожестью подчеркивающие «смену вех». Создавший свой образ разоблачением сталинщины, Хрущев по образу мысли остался сталинистом сохранившим авторитарные методы управления. Демонтировав утопию сталинизма, он стал насаждать свою — «коммунизм к 1980 году». Ему виделась возможность реализовать ее через уравнительство, следующее модели времен военного коммунизма, когда каждому обеспечен строго рационированный уровень благ — на пределе минимально необходимого. Модель включала в себя обезличенность среды обитания, установку на тотальную стандартизацию строительства на всей территории громадной страны, абсурдную технологически и экономически. Обширные пространства должны были застраиваться стандартными зданиями немногих типов, сокращение номенклатуры стандартных изделий становилось самодельной задачей, унифицировался наполняющий здания вещный мир
Установка была чисто негативной — упрощение не имело целью поиск новых средств выразительности. Советский архитектурный авангард двадцатых годов отвергался идеологами «третьей утопии» именно потому, что, упрощая, он не усреднял признаки формы а обострял их восприятие (что именовалось «формализмом» и противопоставлялось понятию «социалистического реализма», потерявшему у теоретиков «третьей утопии» какое-либо содержание). Посвященные конструктивизму исследования архитектуроведа С. О. Хан-Магомедова печатались во многих странах, но первое издание его капитального труда о советском архитектурном авангарде вышло в Москве лишь в 1996 г.
Обезличенность, требуемая социальной утопией Хрущева, определила черты «третьей утопии» советской архитектуры, утвердившиеся на десятилетие — до 1965 г., поставив в жесткие пределы собственную инициативу архитекторов Особенно жестко задавались характеристики рядовой городской ткани. Стремление к простым радикальным решениям и их всеобъемлющему распространению — свойство утопического мышления. Ему следовала тенденция — перевести весь объем массового строительства на сборные крупноэлементные конструкции индустриального изготовления Производство иных конструкций и материалов для них свертывалось
