Объединяющий 21 тыс. жилищ, Таут рассматривал как материальное выражение воли к объединению, заключенной в жилищном товариществе. План его центрирован подковообразным открытым пространством с прудом посредине, обрамленным непрерывной полосой жилищ. Подкова служит архитектоническим символом социального единства, товарищества; она несет в себе память о ранней фазе творчества Таута, его мечте о «короне города». К этому ядру тянутся спаренные ряды застройки. Тип свободно стоящего дома был отброшен как несущий аналогии с буржуазным жилищем.
Застройку формируют протяженные двухэтажные сблокированные дома и трехэтажные секционные с двухквартирными секциями. Чтобы спокойные горизонтали и простые ритмы, основанные на единстве модуля, не создавали банальной монотонности, Таут использует тонкие модуляции в очертании блоков и формируемых ими пространств, реагируя (даже с некоторой преувеличенностью) на характер очень мягкого рельефа, очертания сложившихся дорог, «притяжение» центральной подковы (хотя она и не имеет прямых связей с направленными на нее пространствами). Индивидуализация частей комплекса подчеркнута окраской корпусов. Фред Форбат в рецензии того времени подчеркивал, что «поселок имеет совершенно иной духовный характер, чем жилые скопления мелких буржуа… Классовым сознанием, направленным к коллективности, закрепляется чувство общности». Он особо выделял «оформленное общее пространство», выражающее общность целого.
При том, однако, что восприятие типа преобладает в Бритце над восприятием объектов, комплекс, в отличие от более радикально сформированных франкфуртских, сохранил композиционную целостность, отвечающую традиционному понятию ансамбля и некие аналогии с непринужденной естественностью городов-садов. Мартин Вагнер, поборник технократических принципов Тейлора и Форда, взял на себя проблемы стандартизации и типизации построек комплекса, но подошел к ним с гибкостью, позволившей осуществить сложную, не избежавшую внутренних противоречий концепцию Таута.
Поселок Сименсштадт, построенный для рабочих близлежащих заводов «Сименс», более радикален по схеме пространственной организации. Ряды его «строчной» застройки прикрыты со стороны городского массива и линии железной дороги корпусом очень большой протяженности, мягко изогнутым параллельно трассе магистрали. С северной стороны пространства между «строчками» открываются к парку. Подъезд к комплексу организован сложно сформированной группой корпусов, образующей подобие пропилей (архит. X. Шарун). Более чем двадцатикратное повторение однотипных корпусов, метрическое повторение одинаковых окон на 80-метровых фронтах «строчек» сегодня вызывает ощущение подавляющей монотонности (хотя некоторыми критиками своего времени связывалось с силой выразительности и чувством современности).
Комплекс особенно интересен как экспериментальное исследование возможностей организации жилищ на основе Existenzminimum. Он включает классические образцы минимального жилища, предельная компактность которых сочетается с рациональностью функционального зонирования и строгим обеспечением гигиенических качеств. Общими для широкого диапазона решений стали использование узких корпусов (8,5 и 9,5 м) и двухквартирных секций со сквозным проветриванием. В пределах стандартизированных рациональных конструкций отыскивались основы выразительного языка архитектурной формы — эксперименты в этом направлении особенно разнообразны — от рецидивов экспрессионизма у X. Шаруна (из-за агрессивности техноморфных форм его дома в местном просторечии его называли «Броненосцем») и Г. Херинга до ортодоксально строгой минималисткой геометрии домов В. Гропиуса (отмеченной, впрочем, точной взвешенностью пропорций и сдержанной элегантностью).
Ярко начавшаяся эпопея строительства берлинских «поселков» (назовем еще «Хижину дяди Тома» архитекторов Б. Таута, Г. Херинга и О.Р. Зальвисберга в районе Целендорф, 1926—1932, а также «Белый город» О.Р. Зальвисберга, Б. Арендса и В. Бюнинга, 1929— 1931) увяла вместе с прочими попытками воплотить реформистскую утопию социал-демократов в Веймарской республике. К накопленному здесь опыту создания минимальных жилищ многократно обращались потом в европейском строительстве (особенно в первые годы после Второй мировой войны, а в России — еще и в конце 1950-х в ходе «хрущевской реформы»). Но достигнутое было вторичным результатом целей, утопизм которых стал очевиден уже в начале тридцатых.
Частью архитектурной утопии «машинного века» было создание на основе концепций авангарда и его внедрение как универсального архитектурного языка, выражающего ценности демократии и тенденции техницизма (прием «строчной» застройки был среди составляющих этого языка). Проблема широко обсуждалась профессионалами, но, как оказалось, не встретила понимания со стороны потребителей архитектуры, которым традиционализм националистического толка, völkische, или более универсальный, идущий от идеи города-сада — казался предпочтительнее чистой геометрии авангарда (характерно, что эстетические преимущества плоской кровли, несомненные для сторонников современного движения в архитектуре, сталкивались с агрессивным неприятием в массовом сознании, для которого высокая скатная кровля была важна как символический архетип, извечный знак дома).
Популистское стремление найти в архитектуре некие аналоги образам-стереотипам массового сознания повлияло на австрийский вариант социал-демократической реформистской утопии, точнее, на его выражение в архитектуре. Он был связан со строительством в Вене, где в муниципальных органах большинство принадлежало социал- демократам, в то время как на остальной территории страны сохранялось политическое преобладание консервативных классов. Предвоенные земельные спекуляции привели к значительному росту ренты, усугубив тяжесть жилищной проблемы рабочего класса. Ситуация осложнилась с распадом Австро-Венгерской империи. Столица ее, один из крупнейших мегаполисов Европы, оказалась как бы мощной головой, лишившейся пропорционального ей тела. Хроническая безработица обострилась.
