Иногда происходило уже в период осуществления, как при строительстве жилкомбинатов Соцгорода при автозаводе в Нижнем Новгороде. Острый недостаток жилья заставил заселять дома с незавершенной отделкой и оборудованием, а главное, до того, как были выстроены сооружения общественного сектора. Не соблюдались и нормы заселения. Дом-коммуна как социальный организм даже не возник, построенные для него корпуса использовались как неудобное семейное общежитие. Изменить ситуацию, вернув к задуманному эталону жизнь коллектива, уже втянувшегося в инерцию традиционно-обыденного, в этом случае, как и в других подобных, было невозможно — даже если бы достроить недостававшее.
Другой ситуацией было перерождение коммуны, успешно, казалось бы, начавшей свое существование. Примером такого рода может служить дом на ул. Рубинштейна, который построили в Ленинграде архитекторы А.А. Оль, К.А. Иванов и А.С. Ладинский (1930). Судьбу этой распавшейся коммуны описала поэтесса О.Ф. Берггольц (1910— 1975), принадлежавшая к инициаторам социального эксперимента. «Мы, группа молодых (очень молодых!) инженеров и писателей, на паях выстроили его… в порядке категорической борьбы со «старым бытом» (кухня и пеленки!), поэтому ни в одной квартире не было не только кухонь, но даже уголка для стряпни, вешалка тоже была общая, и там же, в первом этаже, была общая детская комната и комната отдыха… И вот, через некоторое время, не более, чем года через два, когда мы повзрослели, мы обнаружили, что изрядно поторопились и обобщили свой быт настолько, что не оставили себе никаких плацдармов даже для тактического отступления…». Общая столовая уже не удовлетворяла вкусов, разнообразие которых росло, рождались дети, стало раздражать и утомлять вынужденно тесное общение и его неизменный круг. Коммуна распалась, оставляя постройку, использовать которую для традиционного быта или иных функций можно было лишь после реконструкции. Судьба дома на ул. Рубинштейна характерна — коллектив, под запросы которого был функциональным методом сформирован дом, оставался частью городского сообщества и менялся под его воздействием. Изменялся коллектив, у людей возникали новые связи, выходящие за его пределы, изменялись люди, что приводило к изменениям внутренних отношений. Утопические же схемы жестки, не принимают компромиссов и распадаются после минимальных изменений.
Более живучи были коммуны с устойчивым характером заселения, особенно такие, как студенческие дома-коммуны, рассчитанные хоть и на достаточно длительное, но все же временное пребывание. Но и они, как коммуна на Донской улице в Москве, постепенно растворялись в общем ряду студенческих общежитий, утрачивая социальнофункциональную специфику. Возможно, что самой долго живущей коммуной России был построенный в Нижнем Новгороде на ул. Малая Покровка архитектором А.Н. Тюпиковым «Дом чекиста» (1929— 1932), имевший при развитом многофункциональном общественном комплексе всего 100 жителей. Специфический характер контингента, обособлявший его от окружающего общества, и привилегированные условия, которые коммуне предоставлялись, позволили ей просуществовать до 50-х гг. Более гибкой была социально-функциональная структура домов «переходного типа». Их главный недостаток, с точки зрения утопической мысли, — компромиссность, — создавал некий резерв для приспособления к меняющейся реальности без необходимости существенно изменять структуру сооружения. Примером мог бы служить дом на Новинском бульваре в Москве, но это долго сохранявшееся здание все же было заселено элитным контингентом (дом Наркомфина).
Относящийся к тому же типу жилкомбинат рядового рабочего жилищно-строительного товарищества «Культурная революция» в Нижнем Новгороде (1932 г., архитектор В.В. Медведев) испытал более быструю и разрушительную эрозию. Плохое снабжение продуктами и высокий уровень расходов заставили отказаться от столовой. Постепенно отказ от самодеятельного обслуживания и нужда в жилье вели к закрытию общественных служб и заселению их помещений. Коммуна распалась. Остался дом с коридорной планировкой и плохо изолированными элементарными ячейками, не имеющими необходимых подсобных помещений. В 1950-е гг. комплекс был перестроен, сохранились как память о былой коммуне суровые очертания группы лаконичных объемов, эффектно поставленной над склоном, обрамляющим спуск от центра города к Волге.
Формирование нового социалистического быта как подход к воспитанию нового типа личности был самым активным направлением «первой утопии» советской архитектуры, стремившейся проложить путь «Великой утопии». Но быт по своей природе — наиболее консервативная, наиболее отягощенная традициями и привычными значениями часть человеческой жизни. Ощущая силу его сопротивления, рациональный Гинзбург явно отдавал предпочтение жилищу «переходного типа» перед радикальными формами его перестройки. Не оправдывались надежды на возрастающую роль бытовых коллективов как структурирующего начала общества. Оказалось, что потребность людей в общении не может быть введена в рамки соседских контактов и бытовых коммун — если только соседство не связано с общими интересами в труде и учебе.
Такие наблюдения дали толчок иному повороту утопической мысли. «Семья как первичная структурная единица по-прежнему отрицалась, но не заменялась на этой роли бытовым коллективом. Вне работы человеку не предлагалось никакого коллектива, внерабочее время рассматривалось как необходимое для развития личности». По этой схеме, связанной с градостроительной концепцией дезурбанизма, концентрация людей и их объединение в коллективы происходили только в процессе труда. Не занятая им часть времени отдавалась «дисперсному» существованию, люди должны были селиться в автономных индивидуальных ячейках среди природы и близ автомобильных дорог, которые связывают их с местами производства и общественно-культурными центрами и создают возможность разнообразных свободных контактов с другими столь же свободными личностями. Средством свободного перемещения должен стать автомобиль. Радио и телефон казались полноценной заменой человеческого общения, включающей индивида в жизнь всей планеты, снимающей даже теоретическую возможность одиночества. Заметим, что пик популярности этой идеи совпал со временем, когда автомобильная промышленность в России лишь начинала создаваться (за 1929 г. выпущены всего 1 712 автомашин).
Предполагалось, что равномерность размещения людей в этой открытой системе должна обеспечить и такую же равномерность распределения культуры. Дематериализация, господство ничем не ограниченной пространственное™, должна продолжиться «дестационариза- цией». Постройки мыслились легкими, сборно-разборными, мобильными и недолговечными, также освобождающими человека от привязанности к привычному миру вещей, как стандартизированные гигантские жилкомбинаты. Расслабляющую магию нелепых, но милых предметов, служащих знаками пережитого, предполагалось заменить безличным, рациональным, трансформируемым, исключающим эмоциональное отношение.
Автономная жилая ячейка для одного или двух человек разрабатывалась в 1929—1931 гг. архитекторами-конструктивистами. Группа
под руководством М.Я. Гинзбурга в Секции социалистического расселения Госплана РСФСР разработала проект автономной ячейки, как квадратное в плане стандартное строение (4×4 м), поднятое над землей на столбах. Кроме единственной комнаты, оно имело тамбур (со входом из него в уборную) и душевую кабину с раковиной, отделяемую от комнаты занавеской. Ячейки предполагалось выполнять из сборных элементов. Вариант для двух человек имел в плане величину 5×5 м и дополнен кухней-нишей. Интерьер включал два встроенных шкафа, две убирающихся в шкафы кровати, обеденный стол и два рабочих стола. Выдвижные перегородки давали возможность трансформировать пространство. Ячейки послужили образцом для использования в конкурсных градостроительных проектах, авторы которых придерживались дезурбанистической концепции («Магнитогорье» и «Зеленый город» М.О. Барща и М.Я. Гинзбурга).
Руководство «сверху» еще не приобрело к 1930 г. категоричности и жесткости. Выполнение требований постановления не привело к немедленному прекращению экспериментов. Но все поиски идеального типа жилища вписывались впредь в формулу «жилище с частичной коллективизацией быта»; дома «переходного типа» стали пределом допускавшегося радикализма, индивидуальные ячейки уже не сводились к «спальным кабинам», стала допускаться мысль о появлении в них личных вещей. Семье было возвращено признание «хозяйственно-бытовой единицей». Признавалась и правомерность выбора образа жизни, включая «возможность жить любой группой, в том числе привычной еще семьей», используя «самые элементарные формы обобществленного бытового обслуживания».
