Когда буржуазия добилась окончательных побед, она перестала опираться на примеры античности. Буржуа времен Луи-Филиппа прекрасно понимает, какое расстояние отделяет его от людей древности. Он предпочитает позабыть Спарту и Рим, и классицизм полностью уступает место романтизму.
При Наполеоне ученики Давида в большей или меньшей степени еще подражают приемам мэтра. Они пишут большие полотна, но в их произведениях уже проглядывает романтизм. Типичным примером этого жанра является картина Жироде, заказанная Бонапартом для Мальмезон. Одно название картины представляет собой уже целую программу: «Французские войны, которых победа привела во дворец Одина, встречены там северным Гомером и воинственными тенями Фингала и его потомства». Первый консул доволен картиной. Давид, к которому Жироде обратился за советом, отказался высказать свое суждение.
Наполеон, так же как и ученые Сорбонны, не желает больше античных героев. Правда, он когда-то обнаруживал большую любовь к античности, — в ту эпоху, когда он делал вид, что любит и якобинцев. Но Бонапарт, став Наполеоном, заставляет выбросить из произведений Корнеля ряд стихов, слишком «революционных», по его мнению, которые могут привести к нежелательному толкованию.
Революция совершена во имя разума, и всемогущий разум главенствует во всех крупнейших произведениях Давида. Он проявляется и в красках и в сюжете картин. В «Клятве Горациев» не больше фантазии, чем в «Декларации прав человека и гражданина». Та же точность, строгая уверенность и ясность. Невозможно изменить хотя бы запятую в историческом акте, хотя бы мазок в картине, нет ни единого изгиба, ни единой складочки, недостаточно обоснованных. Итак, «идеал прекрасного», провозглашенный Давидом и его школой, явился как бы выражением идеологии республиканцев, которая должна была дать последний толчок борьбе классов накануне революции.
Эта идеология так же проявляется в картинах «Клятва Горациев», «Ликторы приносят Бруту тела его сыновей», как и в «Общественном договоре» Руссо и в песнях Мегюля все это, по словам Маркса, надстройка над тем же экономическим базисом в тот момент, когда революционная буржуазия собирает свои силы, прежде чем ринуться в бой с разлагающимся феодальным строем. Пребывание Давида в Риме окончилось в 1780 году.
Он вернулся на родину, где посланные им из Италии картины еще более укрепили его репутацию. В Салоне 1781 года он выставляет своего «Велизария, просящего подаяния» (музей в Лилле), вдохновленного «Велизарием» Мармонтеля. За эту картину он получает звание «причисленного» к Академии, — первый шаг к официальному признанию. Новизна его концепций в искусстве привлекает к нему симпатии молодежи. Он открывает мастерскую, куда немедленно записываются Жироде, Фабр, Викар, Дебре и гениальный мальчик Жермен Друэ. Преподавательской деятельности Давида посвящен ряд исследований, так же как и четырем стам двадцати пяти живописцам, его ученикам, которых он, по его словам, сформировал, не считая уже несметного количества рисовальщиков, декораторов, скульпторов, граверов и архитекторов во всей Европе, находившихся под его прямым или косвенным влиянием.
Случайно ли, под влиянием ли каких-либо причин или изменившихся вкусов, но Давид больше не вращается в обществе, так ласково принимавшем его или собиравшемся принять перед его отъездом в Рим, в том обществе, в котором столь хорошо сумела освоиться мадам Виже-Лебрен, — в Лувесьен у мадам дю-Барри, в Трианоне у Марии-Антуанетты, в Версале у Полиньяков.
Давида влечет Сен-Лё, где герцог Орлеанский, будущий Филипп Эгалите, окружает себя либеральным дворянством, учеными, писателями, артистами и художниками. Совсем другой круг людей, чем в Версале! Давид встречается там с Шарлем Ламет, недавно вернувшимся из Америки, который с восхищением говорит о Соединенных Штатах, молодой республике, где, по его словам, идеи философов претворились из утопических мечтаний в действительность. В салоне герцога обсуждается возможность установления такого же демократического строя и в других странах. Учреждение Американских Соединенных Штатов у иных вызывает удивление и страх, другие относятся к этому государственному строю с нескрываемой симпатией. Мечты этой либеральной аристократии не идут дальше конституционной монархии или монархической республики. Давид рассматривает горячо обсуждаемые события под другим углом зрения. Он молчит, но вторично у него «снята катаракта», он предвидит возможности, которые явятся у художников, предвидит судьбы своего класса.
