Критики проекта указывали на доведенную до абсурда дифференциацию архитектурного организма, не принимая идею единой системы «открытого — замкнутого», на то, что композиция основывается лишь на зрительном восприятии графических абстракций чертежа. Жесткие оценки подкреплялись мозаикой цитат из выступлений рабочей общественности, вряд ли понимавшей условности утонченного проектного языка Леонидова. Оценка проекта перерождалась в политическую: «мелкобуржуазная сущность», «фантазия индивидуалиста», «…вопрос в умирающем классе».
В этом, однако, была своя логика. Архитектурная утопия Леонидова вышла за пределы полномочий, которыми наделяли профессионалов творцы социальной утопии. Не ограничиваясь экспериментами с пространственной организацией заданных программой социальных функций и формотворчеством, Леонидов пытался расставить свою систему общественных приоритетов. Защищая «своего», журнал «СА» писал, что «Леонидов выступает в своих проектах как архитектор-общественник, архитектор-мыслитель, который не слепо выполняет порученное ему архитектурное задание, а корректирует его, иногда составляет заново, привнося туда все, что с его точки зрения способствует быстрейшей реконструкции быта на социалистических началах». Но именно такая претензия и вызывала острое раздражение идеологического руководства. Проекты прочих участников конкурса, кроме леонидовского, при всех недостатках и преувеличенности, выводившей их за грань реализуемого, вписывались в очертания социальной утопии, принятой официальной идеологией — их критики не выходили за пределы конкретных профессиональных суждений.
Второй тур конкурса на проект Дворца культуры проводился между четырьмя отобранными участниками (1930), в число которых попал и Леонидов, представлявший ОСА. Обсуждение его результатов происходило в обстановке еще более нервозной, отразившей не только обострявшие отношения между творческими группировками архитекторов, но и общую ситуацию года «великого перелома», принесшего качественные изменения в процессы социально-экономического развития страны и в ее культуру. Характерно столкновение мнений вокруг проекта Леонидова: «Никуда не годный проект! Демагогия, а не проект! Единственный проект, имеющий свежие мысли». Приспособление к конкретному участку исключило дерзкие приемы организаций пространственной формы, особенно раздражавшие кри
тиков в проекте первого тура. Композиция получила соподчиненность частей, выделяющую зрительный комплекс. Его доминанта — театр сегодняшнего и завтрашнего дня — цилиндр диметром 68 м с ареной в центре, окруженной амфитеатром. На купол, перекрывающий зал, из подвесных мобильных шарообразных кинобудок проецируются изображения. Это — место неких массовых действ, еще не виданных (для спектаклей существующих театров в комплекс включен зал традиционного типа при клубной части). Чтобы связать фойе с возможностями активного отдыха, в его систему введена эстрада для самодеятельности присутствующих, бассейн и спортплощадка. Проект был, в конечном счете, оценен как оторванный от мира строящегося социализма, а его автор отнесен к «анархистам, мелким буржуа, работающим в абстрагированной пустоте».
Лучше других был встречен проект, представленный Ленинградским институтом коммунального строительства, который под руководством проф. А.А. Оля выполнила бригада студентов (П. Жуковский, А. Князев, Н. Маклецова, Б. Рубаненко, Ф. Фромзель): четко организованная функционалистическая композиция со сходящимися под прямым углом корпусами клубной части и «плавающим» в намеченном ими пространстве купольным объемом большого зрительного зала. Ни один из представленных на конкурсы проектов не получил окончательного одобрения, и работа был передана не участвовавшим в соревновании братьям Весниным — они и создали принятый в 1931 г. проект, по которому Дворец культуры (точнее, его клубный корпус) построен. Построен уже в годы, когда конструктивизм — как и вся «первая утопия» советской архитектуры — стал фактом истории, ушел в прошлое.
К концу 20-х гг. направления советского архитектурного авангарда, которые консолидировались вокруг ОСА и АСНОВА (конструктивисты и рационалисты) четко определились. Возрастающие объемы строительной деятельности и круг задач, которые при этом выдвигались, создавали, казалось, субъективные условия консолидации, объединения. На деле же сближение не получалось. Непримиримость к инакомыслию, даже по отношению к проблемам второстепенным, свойственная вообще утопическому сознанию, лишь обострялась, претворяясь во встречные политические обвинения и призывы к «власти предержащей» принять меры в отношении оппонента. Резкие высказывания направлялись уже не только в адрес историцистов или тех, кто пытался поднять голос в защиту памятников культуры прошлого (их не стеснялись называть «взбесившимися феодалами», «рутинера- ми-гробокопателями», им призывали «дать по рукам»).
