Последствия затянувшейся войны становились все более тяжелыми; в массовом сознании они воспринимались как катастрофические под давлением антиправительственной и антивоенной пропаганды. Бессилие власти приводило к мысли, что ее замена сама по себе решит многие проблемы. Роковым толчком стало отречение Николая II (2 марта 1917). Было разрушено то «наличное бытие нравственной идеи», в котором Гегель видел основу государства. Народные массы — и особенно крестьянство — восприняли отречение как снятие запретов, важных для их ментальности. Исчезло объединяющее духовное начало.
Но те, кто разрушал монархический строй, не имели позитивной программы. Февральская революция, разрушив монархическое устройство государства, не создала нового; установленное ею двоевластие
(Временное правительство — Советы) обернулось началом хаоса. Кризис в стране, лишенной реальной власти, расширялся и углублялся. Уже нечего стало реформировать — необходима была новая система.
В такой ситуации становились соблазнительны утопические модели, предлагающие именно построение системы — не на «чистом листе», как в классической утопии, но на хаотических руинах прошлого. Это яснее всех понял возвратившийся из эмиграции В.И. Ленин. Отбросив догмы ортодоксальной марксистской теории, он сформировал предложения, которые стали знаменитыми «Апрельскими тезисами» — программой, одновременно конкретной и утопической, предлагавшей решение неотложных проблем вместе с принципами построения некой системной модели будущего. Он исходил из того, что буржуазно-демократическая революция уже свершилась и цель России — в «переходе… ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства»… то есть к революции социалистической. Вся власть при этом должна перейти к республике Советов. Утопическими пунктами программы были требования сломать старую государственную машину с ее полицией, армией, чиновничеством, заменив ее новым аппаратом управления. В этом было условие осуществления неотложных и наиболее насущных для масс требований земли и мира. Последнее, впрочем, связывалось и с курсом на мировую пролетарскую революцию, что уже в апреле 1917 г. разъяснил Г.Е. Зиновьев.
Концепцию пролетарского государства Ленин развил, уйдя в тишину подпольного существования в августе—сентябре 1917 г. Он написал утопию «Государство и революция», образцом для которой послужила Парижская коммуна. Конечной целью выступает коммунистическое государство, не имеющее армии и полиции, все функционеры которого будут выборными, а функции управления упростятся настолько, что управлять им сможет каждая кухарка. Но на переходный период место буржуазного государства займет диктатура пролетариата, выполняющая две функции — подавления сопротивляющихся эксплуататоров и руководства массами населения.
Четко сформулированная цель, излагаемая в броских лозунгах, в сочетании с волей к действию обеспечила большевикам широкую поддержку осенью 1917 г. Они легко взяли власть, которую никто уже не хотел защищать. «Большевизм победил легко, почти без сопротивления, ибо предлагал утопию; все, всем и сразу». Октябрьский переворот, поставивший утопию у власти, обрел драматичность уже в мифологизированной истории. В реальности штурм Зимнего дворца, обозначивший победу революции, был столкновением нескольких сот человек с той и другой стороны, завершившимся с минимальными жертвами.
Вечером 25 октября в часы, изменившие ход истории, в петроградском Народном доме давали спектакль «Дон Карлос» с участием Шаляпина; Т. Карсавина танцевала в оперетте «Куколка», через пару дней в Малом театре состоялась премьера «Саломеи» Оскара Уайльда. Журнал «Аполлон» писал в своей хронике: «Разруха и тяжелый год сравнительно мало отразились на художественной жизни сезона 1917/1918 г., если судить о ней по устройству выставок, аукционов, лекций, диспутов и пр. Открывались в обычное время обычные выставки… Правда, число посетителей сократилось, но продажа картин… шла неплохо».
По инерции какое-то время обыденная жизнь большинства сохраняла привычные формы. Но почти сразу после прихода утопии к власти реальность подвергла ее испытаниям. «Мировой революционный пожар» не загорался. Догмой классического марксизма было представление, что социалистическая революция начнет развиваться в недрах капитализма и буржуазной демократии. В России такой основы практически не было. Социалистический эксперимент имел своей основой хаос, углубляемый Гражданской войной.
Согласно марксистской теории, не Россия должна была его начинать. Но в странах, теоретически передовых, опасения за то, что уже есть, гасили мессианские порывы; несовершенства настоящего были предпочтительнее утопических перспектив, для которых необходимо жертвовать многим. В извечно неблагополучной России, доведенной до полного хаоса, убеждение, что так дальше жить нельзя, стало почвой радикализма, ориентированного на будущее. Когда революция стала фактом, максималистские устремления к небывалому получили широкий отклик в сознании масс.
В хаосе Гражданской войны страстная эмоциональность поддерживала мифотворчество, необходимое, чтобы сохранять накал энтузиазма. Пропаганда расширяла базу воспроизводства утопического сознания. Ленин, беседуя в апреле 1918 г. с наркомом просвещения Луначарским, излагал идею, которая «давно носилась перед ним». Он напомнил ему утопию Кампанеллы, который описывал фасады домов в «Городе Солнца», расписанные фресками, учащими и воспитывающими граждан утопического города. Луначарскому было предложено подобрать лозунги для «монументальной пропаганды», которая возводилась в ранг государственных задач. Распространялись завышенные социальные ожидания, идеализировались «светлые дали» будущего. Без этого нельзя было обеспечить выживание идеи нового строя. Научное мышление отступало перед утопическим.
Утопическая мысль стремилась упрощать содержание жизненных ситуаций, отказываясь от моделей, опрокидываемых реальностью, и легко заменяя их новыми вариантами. Когда стало очевидно, что уто
пические мечты, изложенные в «Государстве и революции», расходятся с действительностью, Ленин предлагает новую версию утопической программы в статье «Очередные задачи советской власти (апрель- май 1918), определяя черты того, что позднее назовут «военным коммунизмом». «Задача преодоления и подавления сопротивления эксплуататоров в России окончена в главных чертах», — считает он и ставит следующую задачу — управление государством, сводя его к учету и контролю. По словам Троцкого, Ленин в это время неоднократно повторял; «через 6 месяцев мы построим социализм».
Утопический эксперимент, который развертывался на фоне разрушительной войны, основывался на умозрительных теориях, не соотнесенных с реальностью. Пропагандируемая вдохновенным Троцким, развертывалась поголовная экспроприация крупной, средней и мелкой буржуазии. «Призыв — долой деньги, долой золото, долой торговлю, долой банки — получил широкое распространение, тем более что всеобщая разруха как бы подтверждала жизненность теоретических умопостроений, поскольку деньги и без большевиков переставали быть деньгами».
Вера в светлое будущее, грядущее царство свободы, поддерживала сверхчеловеческое напряжение сил, которым подчас достигались цели, по трезвому расчету недостижимые. Стиралась ощутимая грань между реальностью и утопией (классический образ виртуальной реальности «военного коммунизма», растворившей черты действительности в представлении участников событий, создал несколько позже Андрей Платонов в романе «Чевенгур»). Герберт Уэллс, побывавший в 1920 г. в Петрограде и Москве, описал картину «колоссального непоправимого краха», крушения административной, социальной, экономической и финансовой систем громадной империи. Он описал угасающие города, пустые безмолвные дворцы, закрытые магазины, промерзшие неотопленные жилища, голод. Он встретился с Лениным, рассказавшим ему о плане электрификации России (план ГОЭЛРО). Английский фантаст признался, что не смог освоить своим воображением картины, которую обрисовывал ему Ленин, — план показался ему сверхутопией.
Творимая утопия относила осуществление идеала в еще незримые дали, в то время как реально формировавшиеся структуры власти получали авторитарный характер. Троцкий настойчиво продвигал модель милитаризованного социализма, возрождавшую домарксистские утопические модели (как, например, утопию Сен-Симона). Он настаивал: «Социалистическое строительство принципиально отвергает либерально-капиталистический принцип «свободы труда». В его представлении милитаризация народного хозяйства страны превращала ее в подобие гигантской казармы, где все подчинено приказам сверху, а обезличенные массы без рассуждений исполняют волю командиров.
Переход к планомерно организованному общественному труду представлялся ему «немыслимым без мер принуждения как в отношении к паразитическим элементам, так и в отношении к отсталым элементам крестьянства и самого рабочего класса. Орудием государственного принуждения является его военная сила. Следовательно, элемент милитаризации труда… неизбежно присущ переходному хозяйству, основанному на трудовой повинности». По мнению Троцкого, все — «от председателя ВЦИК до молодого рабочего, — должны будут принудительно питаться в общественных столовых при заводах и учреждениях… Нужно ввести нравы, близкие к спартанским… За столом будет проявляться общественное мнение. Кто не вышел на работу, тот не получает горячего пайка». Крестьянин же должен давать советскому государству хлеб «под страхом беспощадной расправы». Уравнительство и методы прямого принуждения к общественному труду в утопической модели Троцкого — в годы «военного коммунизма» второго человека в устанавливавшейся иерархии советского государства — занимали первый план. Жесткие варианты представлялись наиболее вероятными вариантами близкого будущего. На таком фоне начиналось становление новой российской культуры и архитектуры как ее части.
