Тенденция к строительству беспрецедентно крупных храмов возникла еще на рубеже XVII и XVIII веков, когда возводились необычные по размерам соборы в Рязани, Смоленске, Астрахани. Мотивы такой своего рода гигантомании очень слабо исследованы. Тяга к строительству грандиозных храмов появлялась иногда и позже, примером чего может служить уже упоминавшийся собор в Арзамасе. Начиная с периода позднего классицизма случаи возведения очень крупных храмов учащаются. В этом могли проявляться амбиции заказчиков, удовлетворить которые стало проще с развитием строительной техники. Нельзя исключать проявления осознанного или неосознанного стремления компенсировать безразличие городской планировки к местоположению и градостроительной роли храмов. Кроме всего важна и очевидная во многих случаях ориентация на крупномасштабные столичные образцы. Храм Христа Спасителя в Москве программно должен был быть большим, поскольку замышлялся как памятник великой победы. А меру «большого» задавал завершавшийся в то время строительством Исаакиевский собор Санкт-Петербурга. (Вполне закономерно встречающееся в исследованиях сопоставление московского и петербургского соборов по габаритам, характеру размещения, системе убранства46). Иногда крупными размерами отличались не соборы, а приходские церкви, внося элемент случайности в иерархическую систему расстановки храмов. В Ельце горожане, обосновывая еще в 1820-е годы возможность быстрого возведения задуманного ими грандиозного собора (начат строительством в 1844 г.), ссылались на успешное и быстрое возведение трех «огромнейших» церквей: Сретенской (1809), Успенской (1815-1847 гг.), Троицкой (1829-1842 гг.)47. При этом надо заметить, что Успенская церковь стояла вблизи собора, усиливая центральную группу культовых построек, а две другие располагались в периферийных районах города. Крупные приходские храмы все чаще стали появляться к концу столетия. В Саратове, например, выделялись размерами Покровская церковь «на горах» (1895 г.), Ново-Никольская (1904 г.).
Крупные храмы того времени иногда кажутся несоразмерными со своим ближайшем окружением, но в панорамах, насколько можно судить по старым фотографиям и немногочисленным примерам сохранившихся в старом окружении храмов, они не создавали диссонансов. Это объясняется наличием в соседстве церквей другого масштаба, которые в картинах города образовывали промежуточное звено между крупными храмами и мелкой рядовой застройкой, а также пластической проработанностью, иногда даже дробностью пластики новых храмов. Такая пластическая проработанность скрадывала подлинные размеры сооружения, способствовала их бесконфликтному соседству с малоэтажными домами. Вне зависимости от наличия или отсутствия крупномас штабных храмовых доминант русские города сохраняли сложный силуэт, создававшийся многочисленными вертикалями храмов. Как и в период классицизма эти вертикали могли иногда занимать довольно случайное место в структуре плана, но в панорамах образовывали живописный ряд доминант, демонстрируя содержательное значение храмов для города.
Как можно заключить из изложенного выше, в XVIII — XIX веках роль храма в городе стала приравниваться к роли других учреждений, необходимых для функционирования поселения. Им далеко не всегда выделялось особое место в структуре городского плана, их расположение могло определяться только потребностью равномерного насыщения территории постройками сакрального назначения. Именно такое понимание, делавшее храм локальным городским объектом, позволяло, наряду с экономическими соображениями, ставить вплотную к церкви многоэтажный дом или вообще загородить ее доходными домами. Знаменательно, что и члены причта нередко не были озабочены включенностью храма в картины города, сами, как уже упоминалось, застраивали его утилитарными сооружениями. Хотя в то же время практика возведения крупномасштабных церквей говорит о том, что существовала обратная тенденция, стремление к усилению роли храмов в картинах города, в его образном строе. Приземленные бытовые критерии оценки места храма в городе и традиционные представления об их высоком значении сложно переплетались.
Роль храмов в русских городах во второй половине XIX в. становится особенно ясной при сопоставлении традиционного русского города в том виде, какой он приобрел к этому времени, с вновь создававшимися поселениями Сибири и Дальнего Востока. В.В. Крестовский писал в 1880-е годы о Владивостоке: «что особенно кажется странным, и именно для русского глаза, это отсутствие заметных церковных глав и колокольни, на которых наши взоры искони привыкли останавливаться еще издали в каждом русском городишке, в каждом селении»48. Отсутствие привычных ориентиров, востребованных как в визуальном плане, так и в содержательном, выходцы из центральной России стремились как можно скорее восполнить. Как отмечает исследователь, храм в этом регионе «помогает сформулировать некую этнокультурную идентичность. .. помогает воссоздать привычный культурный порядок, воссоединиться с реальным образом обжитого мира — Россией»49. Материал Дальнего Востока позволяет увидеть ту градостроительную роль храмов — и сакральную, и общекультурную, которая в поселениях центральной России часто не воспринималась сознанием в силу своей привычности.
Наконец, следует сказать несколько слов о характере стилистического взаимодействия храмов с ближайшим окружением. То стремление к единству и даже унификации иконографических мотивов, которое было заметно в классицизме, исчезло. Любой псевдовизантийский, псевдорусский, псевдоготический рисунок признавался допустимым как в светской, так и в церковной постройке. Но реально в строительной практике псевдорусские и псевдовизантийские темы для светских построек применялись достаточно редко, тогда как в церковных сооружениях это были наиболее распространенные стилистические направления. Язык церковной архитектуры в это время в какой-то мере вновь обретал свою обособленность. Но чаще всего это не означало отсутствия связи храмов со своим окружением. Исторически складывавшееся стилистическое многообразие застройки легко включало в себя и ретроспективную стилистику храмов. Исключение составляли весьма редкие примеры городов с узким спектром стилистических характеристик. Так, до сих пор заметно выпадает из преимущественно ордерного окружения храм Воскресения «На крови» в Петербурге. В то же время «византийский» Иоанновский монастырь на Карповке вошел в застройку района непротиворечиво.
Приходится признать характерными для рассматриваемого периода стилистическую всеядность и, одновременно, наличие стилистических предпочтений в области сакральной архитектуры. Одновременно с этим очевидна своего рода конкуренция храмов и крупных коммерческих построек. Все это говорит о том, что храмы в русском городе второй половины XIX — начала XX веков находились в двойственном положении. С одной стороны, секуляризованное общество во многом оставляло их на периферии общественного сознания, и это выражалось в безразличной застройке их окружения, в ослаблении их роли в картинах города. С другой стороны, храмы оставались предметом почтительного внимания верующего населения, они традиционно (пусть и в меньшей мере, чем раньше) определяли облик города, оказывались едва ли не главным средством национальной идентификации городов.
Градостроительным очерком завершается историческая часть данной монографии. Авторы надеются, что в ней, пусть пунктирно, удалось выявить некие важные черты ментальности эпохи, повлиявшие на архитектуру храмов, на эволюцию их архитектурного формообразования. Это представляет, видимо, интерес для истории архитектуры, да и культуры в целом, но, кроме того, немаловажно и для понимания процессов, происходящих в современном храмостроении, о чем будет сказано во втором разделе книги.
