Астрономическое время безразлично к людям; хронологическую ось они структурируют членениями, отвечающими системе чисел, к человеческому содержанию также безразличной.
Лишь случайно «круглые даты» совпадают с этапами истории. Так и культурная эпоха, связанная с XX веком, началась не в 1900 г.; события последнего десятилетия века образуют ее финал, к 2000 г. не получивший, однако, полного завершения. Американский философ-гегельянец Френсис Фукуяма на рубеже 1990-х писал о «конце истории».
Поражение Советского Союза в холодной войне показалось ему тем «абсолютным моментом», который — по Гегелю — утверждает торжество разумной формы государства, снимая причину конфронтаций. Вне гегельянского идеализма «момент» виделся как установление однополюсного мира под гегемонией Америки. «В результате краха соперника Соединенные Штаты оказались в уникальном положении.
Они стали первой и единственной мировой державой», — утверждал Збигнев Бжезинский. Конфронтация Востока и Запада, назревающие конфликты между «богатым Севером» и «бедным Югом» остались, но геополитическая ситуация стала иной. Крушение «Великой утопии», вызвавшее распад Советского Союза, особенно сильно изменило положение России и других стран, до этого времени социалистических.
Рубеж эпох, однако, определили изменения не только в плоскости геополитики и государственного устройства. В 1990-е стал реальностью переход от индустриальной цивилизации к постиндустриальной.
Черты наступающей эпохи информатизации в развитых странах начали складываться в систему, которая влияла на все сферы жизнедеятельности общества. Вместе с новыми технологиями, связанными с переработкой и передачей информации, рождался новый цивилизационный уклад, изменяющий условия и формы труда, управления, быта, досуга.
Менялись психология людей и их мировосприятие. Рядом с реальным, казалось, возникали виртуальные миры, образы которых воздействовали на сознание и поведение. Человечество накрывала «третья волна», которая, по Олвину Тоффлеру, следует за волнами аграрной и индустриальной цивилизаций.
Перемены в макромасштабе универсальных категорий культуры требовали перемен в пространственной организации общества, формировании материальных структур его среды, иерархии ценностей, направляющей деятельность архитекторов.
В развитии архитектуры выход к завершению эпохи был подготовлен мучительным кризисом модернизма, который в своем антиисторическом воплощении отражал менталитет индустриальной цивилизации. Казалось, что завершит этап истории архитектурный постмодернизм, начавший переоценку отношений между современной архитектурой и историческим прошлым.
Предлагаемые им альтернативы были, однако, в буквальном смысле поверхностными, ограниченными формальным языком фасадов; универсальной концепции архитектурного пространства «ПМ» не создал.
Возвращая архитектуру к выражению символических значений, он запутался в лингвистических играх, выражение культурных смыслов подменялось «пустословием», которое легко освоила и вульгаризировала коммерция.
Деконструктивистская архитектура с ее интеллектуальными софизмами и фрагментацией форм, выступившая против коммерциализации, имела больше общего с философией Жака Деррида, чем с реальными проблемами пространственной среды. Но ее теории дали импульс таким чуждым рассудочности экспериментаторам, как Френк Гери, стремившийся вернуть архитектуре статус искусства, отбрасывая рационалистическую логику.
Хай-тек под крылом постмодернизма выступил как эпатажная игра внешними признаками эпементов техномира. Альтернативы модернизму, предложенные в восьмидесятые годы на основе постмодернистской культуры, освободили архитектуру от еще бытовавших модернистских догм и табу, но сами по себе не стали позитивной основой архитектуры постиндустриальной эпохи.
Уже к концу восьмидесятых, однако, компьютер стал открывать новые возможности проектирования; появилась обширная гамма форм и очертаний, которые ранее нельзя было даже вообразить. Совершенствование методов расчета и использование высокопрочных эффективных материалов позволило внести невиданную легкость и свободу формообразования в конструкции с большими пролетами. Техника нового поколения соединяла преимущества промышленных методов с индивидуальностью формы, отвечающей любой неповторимой ситуации.
Синтез техники и искусства, невозможный на уровне индустриальной цивилизации, стал реальностью, открывая путь к содержательной, «говорящей» форме на уровне организации структуры.
Это послужило толчком к тому, что место эпатажного хай-тека заняла архитектура высоких технологий, направление, которое в девяностые годы стало создавать объекты, где возникала новая инкарнация идеи Gesamtkunstwerk, теперь уже — совокупное произведение искусства и техники.
Символизм форм, достигавших очень крупных величин, связывался с глубинными основами формообразования. Ведущими мастерами этого направления стали англичане Норман Фостер (род. 1935) и Николас Гримшоу (род. 1939), итальянец Ренцо Пиано (род. 1937), француз Жан Нувель (род. 1945), испанец Сантьяго Калатрава (род. 1951), уругваец Рафаэль Виньоли (род. 1944).
Реакция на поверхностное многословие постмодернистов превратила минимализм в одно из лидирующих интернациональных направлений девяностых. Афоризм -меньше есть больше» вновь воспринимался как заповедь. Экономия формальных средств, однако, не рассматривалась как самоценность.
Освобождение от излишней конкретности позволяло подчеркнуть связь с вневременными основами формообразования, снимая противопоставление настоящего и прошлого. Тем самым минималистская архитектура сохраняла возможность входить в сложившиеся контексты среды, в том числе и среды исторической.
После саморазрушения постмодернизма с его жесткой антимодернистской идеологией, архитектура модернизма отошла к истории. «Неомисианство», переосмысляющее наследие «стиля Миса», в пределах минимализма стало новой версией историзма.
В девяностые оно заполнило пустоту, которую оставил после себя постмодернизм. Лидерами минималистов в конце века были японец Тадао Андо (род. 1941), португалец Алвару Сиза (род. 1933), мексиканец Рикардо Легоретта (род. 1931).
