Император в России, подобно любому другому государю эпохи абсолютных монархий, с полным правом мог повторить слова Людовика XIV: “Государство — это я”. В таком контексте его дворец являлся не чем иным, как материализованным символом и государя, и государства. В соответствии с древнеримской культурно-политической традицией, насаждавшейся при европейских дворах, возрождался культ императора и укоренялся обычай уподобления его богам и героям античности. В России к этой общеевропейской традиции добавились два существенных момента. Первый — представление о культурно-исторической миссии России как о вселенском центре христианства. Оно родилось вскоре после завоевания Византии турками и вылилось в идею, известную по формуле “Москва — Третий Рим”. Эта мисси- анская идея в разных модификациях просуществовала до второй половины XIX в. Второй — свойственное Древней Руси и Российской империи отношение к особе государя. Здесь имеются в виду проскальзывавшие уже у Ивана III и Ивана IV и особенно у Алексея Михайловича случаи уподобления царя Богу. В европейской традиции эта аналогия носила сугубо культурный, метафорический смысл и не распространялась на персонажи христианской религии. Иное дело Россия, для которой “характерно вообще мифологическое отождествление тех или иных лиц и объектов с соответствующими лицами и объектами, находящимися в иерархически первичной ипостаси, которые и являются в этом смысле “первыми” — онтологически исходными. Например, Константинополь и Москва отождествлялись с Римом и назывались соответственно Вторым и Третьим Римом, Ивана III называли Вторым Константином и т. д. Речь идет при этом именно об отождествлении, которое как бы вскрывает подлинную онтологическую сущность того, кто именуется таким образом. (Показа — тельно, что в определенных случаях человека могли именовать непосредственно по его тезоименитому святому. Так, митрополит Паисий Лигарид, обращаясь к царю Алексею Михайловичу, может называть его: “Алексее, человече Божий”, т. е. он как бы видит в Алексее Михайловиче проявление сущности его патрона — преподобного Алексея человека Божия, в честь которого был окрещен царь…” 2 ). Две стороны историософской концепции, о которых шла речь — представление об особой миссии России в мире и отношение к государю как помазаннику Божию — тесно связаны друг с другом. Самый факт уподобления предполагает вселенский масштаб личности и деяний государя и представляемого им государства.
Тенденция, исподволь обнаружившая себя в допетровское время, обрела определенность, а главное — новое качество, став явлением культуры и официальной идеологии с начала XVIII в. “Петр действительно допускал называть себя “Богом” и “Христом”. Так, в ряде сочинений Феофана Прокоповича, а также Феофилакта Лопатинского (причем некоторые из этих сочинений были отредактированы самим Петром I) обосновывается тезис, что монархи суть “Бози и Христы”, и Петр именуется соответствующим образом. При этом слово “Христос” употребляется здесь в смысле помазанника, но совершенно очевидно, что оно должно было восприниматься современниками прежде всего как имя собственное, а не как нарицательное. Этому в достаточной мере способствовало и поведение самого Петра, в частности, окружающий его церемониал. Так, в Москве после победы над врагами (21 декабря 1709 г.) Петра встречали словами церковного пения, обращенного к Христу в Вербное воскресенье: “Благословен грядый во имя Господне, осанна в вышних, Бог Господь и яви- ся нам…”, т. е. Петр как бы олицетворял Христа, входящего в Иерусалим. Аналогично и при выходах Петра из Спасского монастыря его встречали пением “Осанна в вышних…”, т. е. опять-таки обращались к нему как к Богу…” 3
Явление, ставшее фактором культурной, религиозной, политической жизни при Петре, не исчезло и при его преемниках. Появившиеся в начале XVIII в. случаи соотнесения тех или иных событий из жизни царя с событиями земной жизни Христа закреплялись в литургической практике русской православной церкви, “подобно тому как земная жизнь Христа есть основная тема христианского богослужения…, события царской жизни начинают праздноваться в церкви, отмечаясь торжественным молебном и проповедью…, появляется понятие “высокоторжественных дней”, т. е. церковных празднований дня рождения, тезоименитства, вступления на престол и коронации императора. Эти дни становятся официальными церковными праздниками, которые отмечаются в месяцесловах; несоблюдение этих празднеств церковнослужителями расценивается как серьезный проступок и влечет за собой обязательное церковное взыскание… Сакрализация распространяется на всю царскую семью, высокоторжественные дни с их пышностью и награждениями складываются в особую систему религиозного почитания царя и царского дома. Это бросалось в глаза иностранцам. К. Массон писал, например, в своих “Записках”: “Сверх пятидесяти двух воскресений русские справляют шестьдесят три праздника, из которых двадцать пять посвящены особому культу богини Екатерины и ее семейства” 4. В таком контексте прозвучавшее на Всероссийском поместном соборе 1917 — 1918 гг. мнение, что для императорского периода российской истории “надо уже говорить не о православии, а о цареславии” 5 , не кажется преувеличением. Цареславие не могло не сказаться на структуре и содержательной концепции императорского дворца.
Интерпретация дворца как храма монархии, первые симптомы которой обнаруживает дворцовое строительство Петра I (Петергофский дворец, Летний дворец в Петербурге), приобрела полную определенность в искусстве времени царствования Елизаветы Петровны и сохранила актуальность и при ее преемниках — Екатерине II, Павле I и Александре I, хотя характер материализации самой идеи существенно менялся. Обожествление государя и представляемого им государства приобрело в классицизме черты, не известные искусству барокко. Наиболее яркой особенностью императорских дворцов второй половины XVIII — первой трети XIX в. является чрезвычайно широкое распространение в системе парадных интерьеров храмоподобных (подобных интерьерам античных храмов) колонных залов. Особенно велико композиционно-типологическое и содержательное сходство с прототипом в тронных залах, у торцовой стены которых под изображением монарха располагался трон. Там, где в греческом храме находилась статуя бога, например, Зевса в Парфеноне на Акрополе в Афинах, в России восседал живой — земной Бог. Хотя выражение “земной Бог”, подобное наименованию Бога “Царем Небесным” бытовало уже в допетровской Руси, только с середины XVIII в. обозначение русского царя земным Богом широко вошло даже в церковную литературу и начинает употребляться как вполне стандартное. С. Нарышкин в “Эпистоле Екатерине II” в 1762 г. писал: “Царей земными мы Богами называем” и далее, обращаясь к Екатерине: “Ты Бог земной и наш, о Ты, Екатерина!..” В дальнейшем подобное употребление широко представлено у Г.Р. Державина. Так же выражается и В.П. Петров в письме к Екатерине от 5 декабря 1793 г., говоря о своих надеждах на “земного Бога…” Н.М. Карамзин в “Оде на случай присяги московских жителей Павлу I” (1796) заставляет реки и гром восклицать: “О, Павел! Ты наш Бог земной…” Наряду с выражением “земной Бог” в XVIII в. довольно часто встречалось и синонимичное ему словосочетание “земное божество” (в той же функции поименования царя) 6 .
Нельзя не вспомнить и сакрализации мирских понятий, запечатленной в таких привычных для второй половины XVIII — первой трети XIX в. словосочетаниях как “храм искусства” или “обиталище муз” применительно к театру, “храм науки” — к учебным заведениям. Вспомним о бирже — “храме торговли”, о сооружавшихся в усадебных парках “храмах дружбы” и “храмах любви”. Было бы противоестественно, если бы интерпретация императорского дворца как “храма монархии” не получила соответствующего выражения в архитектуре. Тем более, что приобретшее в России императорского периода религиозное отношение к монарху поддерживалось церковными властями, а религиозное почитание царя и царского дома было закреплено в обязательном ритуале церковной службы.
Вступив на престол, Екатерина II приступила к перестройке едва законченных Елизаветой Петровной интерьеров Зимнего дворца. Ее вдохновляла идея сооружения памятника своему царствованию, выражавшего божественную сущность императорской власти, и превращения парадных залов в храм монархии средствами, присущими новому, отличному от барокко, стилю классицизма.
О характере первых парадных интерьеров 1760 — 1770-х гг., заменивших интерьеры, выполненные для Елизаветы Петровны по проектам Ф.Б. Растрелли, можно судить по сохранившемуся изображению спроектированного Ю.М. Фельтеном Овального зала старого Эрмитажа. Он интересен не только как пример интерьера, демонстрирующего зарождение характерного для стиля классицизма парадного зала — колонного. Столь же существенна его храмоподоб- ность, усугублявшаяся иконостасоподобностью композиции главного фасада зала — его торцовой стены. Она напоминала алтарную нишу. Но вместо образа Спасителя, Богоматери или святого в ней был помещен живописный портрет императрицы в полный рост, со скипетром в руке, короной на голове, в горностаевой мантии и под пышным балдахином. Над богатой рамой портрета два крылатых гения держали щит с вензелем монарха. По сторонам ниши с ее портретом на фоне гладких стен на высоких пьедесталах стояли обращенные к императрице бюсты двух прославленных фельдмаршалов — П.А. Румянцева-Задунайского и А.В. Суворова. Портрет Екатерины II поднят на пьедестал — головы фельдмаршалов находятся на уровне ног Екатерины (они как бы припадают к ее стопам), а композиция в целом напоминает Деисус.
