Мысли епископа Леонида достаточно характерны (в связи с работами в храме Христа Спасителя владыка Леонид высказал много интересных соображений о церковной живописи).
С одной стороны, он уделял много внимания историческому правдоподобию одеяний и антуража изображаемых лиц, правильности анатомии, уместности психологических характеристик персонажей — т.е. всему тому, что должно составлять критерии оценки академической реалистической живописи.
Но, в то же время, он делал и замечания, выявляющие специфические требования к церковному стенописанию.
«Церковная живопись… от светской должна, между прочим, отличаться тем, что и в изображении святого в его земной жизни она должна избирать моменты более не борьбы, а победы, не движения страстей, влияющих на дух, а преобладания духа над плотью силою благодати, совершающейся в немощи человеческой и сияющей лучом небесной жизни».
В церковной живописи «обыкновенные приемы, которыми легче всего достигается поверхностный эффект, должны быть большей частию удалены… тут не должно быть места ни юпитерски развевающимся власам, ни сумрачно нахмуренным бровям, ни женственно изнеженным поворотам и наклонениям главы, ни напряженным поворотам тела, никаким резким движениям, избочененью…».
«Свет на живописных изображениях должен быть условный…. Читая на развернутой книге в руках Спасителя слова «Аз есмь свет миру», я полагаю, что всего лучше озарить все Его изображение обильным потоком изнутри Его исходящего света».
Взгляды владыки Леонида Краснопевкова — это взгляды высокопросвещенного иерарха (Краснопевков — образованный дворянин, военный офицер, принявший под влиянием аскета и богослова святителя Игнатия Брянчанинова монашество и окончивший Петербургскую Духовную академию).
Основная масса приходского духовенства вряд ли столь серьезно задумывалась о специфике изобразительных средств и целей церковной живописи. Так же, впрочем, как и значительная часть светского общества. В живописи храма видели чаще всего не выражение его одухотворенности, а набор поучительных исторических картин, способных, впрочем, создавать определенное настроение у созерцающих.
Так, председатель комиссии по построению храма Христа Спасителя В.А. Долгоруков считал, что живопись в этом храме «должна более внушать молящимся те мысли и чувства, которые особенно приличны при посещении священного памятника великих бедствий для народа русского и обильных щедрот Божиих, излиянных на него в 1812 г. Священные иконы храма и все в нем изображения, это живые исторические книги».
Во второй половине XIX в. передача «жизни духовного отечества» и функция «исторической книги» предполагали вполне реалистическое изображение персонажей и сцен священной истории. Возникший интерес к иконографии священных изображений (Ф. Буслаев, Н. Кондаков) сочетался со скептическим отношением к изобразительному мастерству старых изографов.
Характерна брошюра архиепископа Анатолия (Мартыновского) «Об иконописании», в которой он критикует западную традицию религиозной живописи за ее крайнюю при- земленность и часто — нескромность образов, за вольность исторических интерпретаций.
В противовес этому автор относит к достоинствам иконописи аскетизм и историческую верность изображений, но серьезным недостатком икон считает «неправильность» рисунка. Подобные взгляды будут распространенными и даже преобладающими и в конце XIX, и в начале XX века.
Но в последней четверти уходящего века начинает складываться другой взгляд на проблему. Священник (впоследствии протопресвитер московского Успенского собора) В.С. Марков издал в 1885 г. статью «Иконописание в России», в которой едва ли не впервые указал на то, что «неправильности» иконы ей содержательно необходимы:
«Лик святого отрешается от своей человеческой живой основы; он не живой человек — он символ отвлеченной идеи религиозной — необъятной, невместимой в фигуре; не жизнь души и чувства светится в образе…, но духовное его величие, сверхчувственная красота; она невыразима, живопись византийская и не имела в виду воплотить ее, лик святого не воплощение, но только символ религиозной идеи; он напоминает об идее разве только совершенным отсутствием всего земного, чувственного».
Отсюда «тонкость и резкость в чертах, отсутствие светотени и перспективы». Марков, правда, еще не смеет признать в этом наличие своих эстетических достоинств. Он считает нужным оговорить: «Византийский иератический стиль имеет несомненно глубокие достоинства.
Только ценить его произведения нужно не с эстетической точки зрения, потому что в этом случае можно оставить в число недостатков главное его достоинство — символизм. Эстетик со своими началами не мог бы удовлетвориться самым лучшим произведением этого стиля: самая задача его антихудожественная».
В архитектуре представления об особых творческих задачах церковного зодчества во второй половине века еще не начали складываться. (Да и в живописи, как можно было заметить, появились лишь первые симптомы нового отношения к задачам церковного искусства.) Изменения стали назревать к рубежу веков.
